Борис Казанов - Роман о себе

Я был как яблочный червь, вымокший в сладости.

Тут в чем судьба-злодейка? Туя красива, но ведь и Груша по-своему ничего! Она обиделась, когда я про нее сказал: «Морда в пуху и ж… в шерсти». Но если смотреть на ж… Груши, как я сейчас смотрю, то можно подумать, что другой такой нет. И будешь, должно быть, недалек от истины. По логике сравнения, если, допустим, ты не способен создать нечто вроде «усатой губки» маленькой княжны, то ты создаешь грандиозную задницу Груши. Явление безобразной красоты - не чудное мгновенье. Читатель вправе обижаться, не говоря о критике, приставленном к виску. Но ты служишь не им, а своей Герцогине.

- Вот как я вспотела! - произнесла Груша, радуясь, что мне угодила.

- Что ты мне такое говорила? - спрашиваю я. - Лень припоминать.

- Может, про собачку?

- Ну да. Про собачку… Какая ерунда!

- Почему, Бориска? Истинная правда.

Груша рассказывала в маячной башне, что тигр утащил в поселке собачку, оставив в целости застегнутый на шее ошейник.

- Может, он ей голову откусил?

- А голову видели?

- Только ошейник. И ни капли крови.

- Так что получается? Ты завела меня в какой-то тупик! И вывести не можешь…

Груша терялась, чувствовала себя виноватой. Я думал: «Что-то в этом есть. Надо у Гриппы спросить».

- Теперь про все вспомнил?

- Нет. Думай еще.

Я хотел развить в ней инстинкт мышления.

- Говорила тебе, отчего я забеременела?

- Что не было горячей воды.

- Точно! Истинная правда.

- Но это не то.

Тут Груша вспомнила:

- Я тебе говорила, что у Туи менструация?

- Да, расскажи.

- Как увидела, что у нее босые ноги красные, так и у меня началось. Представляешь, совпало?

Мне было приятно, что у них вместе началось. Груша сильно переживала, что я к ней опоздал. А я переживал, что поспешил к Туе. Они обе уже могли от меня забеременеть. В такой семье будет жить большой писатель и писать в своем доме, маячной башне. Подниматься каждое утро на смотровую площадку, в свой кабинет. Туда вел ход по винтовой лестнице, и уже с первой бойницы море, раскрываясь, захватывало даль. То какой-то пароход высунет мачту, то задрожат огоньки на ставниках. В душу мою лилось счастье от будущих картин, как Туин денатурат в раструб канистры. Услышал, как Туя задергала дверь и скоренько облачился в трусы. «Ё…ый стыд»! - вспомнил я гениальное ругательство Гриппы. Вошла моя королева, я был ее рыцарь, и с нами была служанка, мать королевы. Был славный вечер, Груша заплетала косы сиявшей чистотой Туе. Я смотрел на судно, которое шло в порт Ванино. Надо было его отгадать, а Груша с Туей за мной следили, переживая, что забыл название судна. Серое, мягкое, размытое туманом море, и какой пароход румынской постройки. Если не вспомню, то Туя меня ночью заест. Я не мог соврать, я должен сказать точно: «Азия», малый лес.

Как они обрадовались, что я отгадал!…

Мне снился сон, что я не брит, пошел побриться. Открыл калитку - ночь, Грушин огород. Ничего не растет, колодец прикрыт железной крышкой, картошка усохла. Цветет только табак, остальное все корнями переплелось, где тут побриться? Вдруг что-то поднялось с земли, с огорода, стало перед лицом: большая наглая ворона, та, в которую я стрелял. Собралась напасть на меня? Я сунул ей в клюв горящую сигарету, стараясь не причинить боль. Мне было ее жалко, я только хотел, чтоб она отлетела. Ворона отлетела, но как-то странно, не взмахнув крыльями. Вися передо мной, невесомая и неподвижная, как чучело, она готовилась опять напасть.

Уходя с Жаном, я поцеловал Грушу, не брезгуя ее слюнями. Стал на тропе повыше, чтоб до нее дотянуться. Груша не наклонила голову, была как немая и глухая. Теребила свой поясок на сарафане и переступала босыми ногами по росе. Ждали Тую, она появилась с фотокарточкой. Может, сбегала без меня в поселок сниматься? Протянула, глянул, что она написала крупными буквами: «Моему милому другу», - почти по Ги де Мопассану, который тоже у нее на полке стоял. Я сунул фото в морской паспорт, под непромокаемую обложку. Низенький, в картузе Жан одарил дочь кульком конфет и ласково провел рукой по ее светлым косичкам; из этих небольших косичек ночью возникала светлая туча волос. Туя поцеловала отцу руки, присев, как в аристократических семьях, - так они простились по-орочански. Я смотрел на них, не отрываясь, вроде того, как на меня смотрела Груша. У меня появился жар, озноб от догадки: я бы смог обладать Туей, если б вообразил ее, как жену Жана! Вдруг я почувствовал острое желание… Что делать? Сбрасывать рюкзак, штаны с утеплителем? Туя отдалась бы мне хоть в двух шагах… Нет, поздно, я прогадал! Топор все еще был вбит в порог, и я думаю так, что я его забил надолго. Вряд ли они узнают, что спасся после Хуты. Останусь в их доме, поминаемый и оплакиваемый. Жан не пойдет против традиции. Разве традиция позволяла Жану сделать то, на что он пошел на Хуту?. Как бы я не презирал Жана за его бесчестность, я обязан его оценить: он боролся за свое и отстоял.

Однако я замешкался у маяка, а мы уже подвигаемся к рыбалке. Почти одолели вулканическую сопку, выпив в поселке, возле магазина, три бутылки дрянной водки. Той самой, что Гриппа купил и проверял расческой при мне, когда привез из Ванино в Усть-Орочи. Я не хотел пить с утра, удивлялся: пьяные, что ли, полезем на эту гору? Гриппа утверждал, что водка хорошо выходит с потом. Мол, пропотев, мы будем свеженькие, как огурчики, возле Хуты.

Когда мы пьяные: Жан, Гриппа и я, начали подъем прямо от магазина, вся эта грандиозная гора казалась миражом. Повыше подошвы, скрадывая середину вулкана, растекся туман. От этого лысая вершина с султаном дыма как бы плавала отдельно. Сместясь, она, казалось, висела у нас над головами. Но потребовался весь световой день, чтоб одолеть перевал в самом низком месте. С этого перевала, собственно, и можно было бы начинать восхождение на вершину вулкана, если б нам взбрело в голову его покорять. Я не ожидал, что меня прошибет пот от какой-то паршивой водки. Сколько того пота во мне оставалось? Из меня одна Груша вылила целое ведро. Гриппа оказался прав: мы были мокрые, и больше всех я. А ведь я, кроме рюкзака, ничего не нес. «Жан будет за носильщика», - сказал Гриппа. Жан был навьючен, как мул: две лодки, основные снасти, запасы пищи, - все нес он один. У меня в рюкзаке - запасные легкие удилища, банки с крючками, с мотками лески, всякая мелочь. Гриппа нес свои любимые консервы и пустой бочонок для воды, вроде анкерка, - их кладут в спасательные плоты.

Зачем вода, если мы идем к чистейшей реке Сихотэ-Алиня? Спрашивать - нет сил…

Пологий, медленно уравнивающийся с крутизной склон подошвы вулкана зарос багульником и кустами громадной пылящей полыни. В кустах прятались камни, пни от поваленных деревьев. Багульник внезапно схватывал ногу, как петлей. Пытаешься устоять, натыкаешься на пень - и валишься с ног, проклиная все. Жан не мог выдержать, что мы с Гриппой отстаем. Убегал вперед и бежал назад, чтоб убедиться, что мы идем, а не залегли под кустом. Опять отрывался в нетерпении… Орошая кусты каплями пота, я уже с безразличием отмахивался от липнувшей, сосавшей кровь мошки. Я уступал им в выносливости, в умении ходить по горным склонам, среди карликовой тайги. После моря я вообще отвык ходить.