Вильям Козлов - Брат мой меньший

Добираясь с пересадками домой на трамвае (на другие виды транспорта с собаками не пускают), я рассеянно мурлыкал слова старой песенки: «Ордена-медали нам с тобой не дали…» В отличие от своего жизнерадостного и философски настроенного пса, которому, по-видимому, было начхать на все знаки отличия на свете, я, мягко говоря, был немного разочарован.

Это была первая и последняя попытка возвести Карая на собачий Олимп, дорогу куда, преодолевая все хитроумные барьеры, протоптали в свое время его славные предки.

И вот мы остались вдвоем: Карай и я. Живем мы в огромной коммунальной квартире в Басковом переулке. Мой пес оказался на редкость покладистым и быстро завоевал расположение многочисленных соседей. Время от времени они стучали в дверь и предлагали для него остатки супа, кости или еще какое-нибудь собачье угощение. А когда меня не было — ставили кастрюльки и тарелки на пол у двери. Случалось, в потемках я задевал их и опрокидывал…

На дворе — поздняя ленинградская осень, за окном сыплет дождь. Слышно, как из водосточных труб хлещет на тротуар вода. Я сижу за письменным столом, а Карай лежит у бездействующего камина на своей клетчатой подстилке. Голубоватый свет от настольной лампы (в это время года в моей комнате даже днем темно) падает на курчавую шерсть Карая. Черные с проседью колечки на его спине блестят, блестят и живые коричневые глаза. И устремлены они на меня. Я это чувствую затылком. Слышу я и тяжкие вздохи с приглушенным завыванием (так вздыхает придавленный непосильным горем человек, у которого, скажем, умерла жена — не ушла к другому, предусмотрительно обменяв квартиру, а именно почила в бозе). Но я-то знаю цену этим мученическим вздохам! Караю хочется на улицу, но, будучи деликатным псом, он не беспокоит меня, не подходит и не кладет лапу на колено — дескать, поднимайся, друг, пора на прогулку, а дождь — это ерунда: не сахарные, не растаем! Он видит, что я работаю и мне мешать нельзя. Но вздыхать можно — даже с легким постаныванием и осторожным клацаньем зубов с великолепным прикусом, которым я всегда так гордился.

Естественно, подобные вздохи, если они следуют один за другим, и мертвого поднимут из могилы. «Чертов пес, — бормочу я, вставая из-за стола. — Из-за тебя мысль упустил… Тащись теперь в слякоть и дождь…»

Как всегда, он мгновенно уловил мое настроение и ведет себя соответственно этому. Обычно, когда я веду его на прогулку, он срывается с места, лает, прыгает вокруг, а тут молча сидит на подстилке и недоуменно таращится на меня: мол, что, хозяин, поднялся? Работал бы и работал. А я — чего? Я подожду…

Я вижу, что он, стервец, хитрит, и, не сдержав улыбки, машу рукой: ладно, пошли! И тут он выдает себя с головой. Барсом прыгает на меня, ударяя передними лапами в грудь и стараясь лизнуть в лицо, гортанно, сдерживаясь (он знает, что в коммунальной квартире лаять не полагается), что-то бормочет на своем собачьем языке, вертится вьюном, даже случается, от избытка чувств может капнуть на паркетный пол.

Карай первым спускается по стершимся каменным ступенькам со второго этажа. Он никогда не выскочит на улицу (наш дом стоит на углу Баскова переулка и улицы Восстания) — знает, что там многолюдно и небезопасно, — круто сворачивает к другому выходу, во двор, и, носом отворив бурую дверь, исчезает там. Когда дождь, на дворе никого не видно — и Карай, прилепившись к каменному фундаменту, надолго застывает в блаженной позе долго засидевшейся в квартире собаки: одна нога вздернута, голова опущена и повернута в мою сторону. Он неподвижен, как памятник, лишь живой, беспокойный взгляд торопливо скользит по двору. Городская собака знает, что в любой момент может появиться дворничиха с метлой и лопатой — и тогда даже любимый хозяин не защитит от несправедливой кары. Но должна, в конце концов, собака где-нибудь пописать! Собаки в правилах и указаниях не разбираются: вырвавшись из квартиры, они ищут первый попавшийся столбик или дерево; за неимением таковых пристраиваются, где придется, и на морде иного пса в критический момент такое несчастное выражение, что сразу понятно: он чувствует себя последним преступником. Я уж не говорю о большой собачьей нужде. Некоторые владельцы собак, живущие в центре, носят с собой обшарпанный голик и совочек, чтобы тут же ликвидировать следы собачьего «преступления».

Низкое мутно-серое небо опустилось на мокрые блестящие крыши. Рваные клочья скорее дыма, чем облаков, цепляются за рогатки телевизионных антенн. Из шумящих водосточных труб весело брызгают струйки. Редкий прохожий, втянув голову в плечи, торопливо прошуршит в плаще мимо. Карай трусит впереди, уткнув нос в тротуар. Его поджарый зад всегда почему-то немного заносит в сторону. Карай напоминает мне тяжелый грузовик с прицепом, медленно ползущий по шоссе. Треугольные, заросшие нежно-золотистой курчавой шерстью уши пса хлопают на ходу, коричневая борода слиплась и смешно загибается вверх, как у дьячка из какого-нибудь старого кинофильма. Иногда он останавливается как вкопанный, тщательно обнюхивает тонкий черный ствол чахлого деревца или серый бугристый камень фундамента и, потоптавшись на месте, деловито оставляет свою отметку. Вид у него при этом такой, будто он занимается исключительно важным делом. Сейчас он не обращает на меня внимания — вряд ли помнит, что я рядом. Ежась в плаще на холодном ветру и слизывая дождевые капли с холодных губ, я плетусь вслед за ним. Мелкий дождь сечет по лицу, стекает за воротник. В руке у меня позвякивает карабином поводок. Я редко беру Карая на поводок — он этого не любит. И потом он никогда напрасно не залает, не привяжется. В этом проявляется его порода, воспитанность. Без моего молчаливого согласия он даже к встречной собаке не подойдет, хотя я понимаю, каких трудов ему это стоит.

Карай бежит по тротуару, прижимаясь к домам, — это тоже привычка городской собаки: ведь в большом шумном городе недолго и под машину угодить! — и ни на кого не обращает внимания. Прохожие для него не существуют. У них свои заботы, у него свои. До прохожих ли тут, если бедному псу лишь три раза в день отводится по полчаса для прогулки. Это еще когда погода хорошая, а сегодня под дождем я, пожалуй, и пятнадцати минут не выдержку. И Карай это знает, потому и спешит все свои дела побыстрее сделать — так сказать, потратить отпущенное ему время с толком. Я часто ловлю его умоляюще-вопросительный взгляд: «Ну еще немного, а? Прогуляемся вон до того угла — и домой?…» Я киваю, и он, благодарно мотнув несколько раз головой, обрадованно устремляется вперед. Дождя он не замечает. И потом, на нем не легкий дождевик, а теплая шуба.

Я же шагаю по скользкому тротуару, и разные мысли о «братьях наших меньших» одолевают меня.