Николай Глебов - Колокольчик в тайге

Я сделал сильный гребок в надежде догнать несмышленыша и на какую-то долю секунды отвлекся от пловца. Когда же опомнился, то ужа не было. Затормозив лодку, я стал наблюдать, но сколько ни смотрел, ничего не видел. Наконец мое внимание привлекла одинокая камышинка, которая время от времени подрагивала, словно колеблемая чьей-то рукой.

Каково же было мое удивление, когда, подплыв ближе, я обнаружил свою пропажу. Ужонок, свернувшись кольцом вокруг камышинки, лежал, притаившись, на дне и, казалось, не подавал никаких признаков жизни.

«Вот тебе, — думаю, — несмышленыш!»

На берегу Гудковского пруда у самой дороги, в каких-то 20 метрах от кордона под большим плоским камнем гнездо белой трясогузки. Птичка сидит на гнезде, сидит настолько крепко, что не вылетает даже и тогда, когда под камень просовываешь руку, чтобы убрать в сторону стебли сухой травы, мешающие смотреть. При этом становится виден черный блестящий глаз, с интересом и, очевидно, не без страха рассматривающий непрошеного гостя. Прижавшись вплотную к гнезду, трясогузка застыла, как изваяние: ни звука, ни шороха.

Сколько же нужно силы, терпения, а если хотите, мужества, чтобы вот так в каких-то сантиметрах от протянутой руки человека высидеть на месте не шелохнувшись и не выдать себя ни единым движением! Это ли не храбрость! А может, это вера в доброту человека?

Леса наши, известное дело, чистые и глазу настежь распахнутые. Уж если березки, то стоят стеночкой, одна к другой подогнанные, словно нарочно кто-то их по росту да по стати подбирал. Осинки хоть и густо возьмутся друг подле дружки, а все же пройти можно свободно, разве только иногда ветку от лица отведешь. В таких ухоженных, здоровьем пышущих лесочках, вредным жукам-усачам делать нечего. Один, если где и заведется, так ему птицы вольного житья не дадут, поймают и вместе с усами-рогами детишкам в гнездо стащат.

А вот на болотах, сырых да вязких, похуже деревьям приходится. Особенно березонька-белостволка страдает. Растет она, а корни пьют гнилую воду. Только войдет красавица в силу, тело наберет — как тут-то беда нежданно прикинется. Болотная вода для многих деревьев — яд, для березы особенно, — и вянет, глохнет она незаметно. Года три-четыре минет, глядь — березка весной листья выбросила, а они у нее словно бы на лету усохли. Все лето стоит дерево зябкое, сиротливое. А на следующую весну даже листья выбросить нет сил. Умерла березка…

Много, много их по болоту стоит и, кажется, на тебя, нахмурясь, смотрят. Неловко бывает под такими взглядами. И я всегда, если прохожу, столкну старое дерево и про себя подумаю: «Ты свое отжила, сейчас никому не нужна, ложись, отдыхай!». Березки падают безропотно, точно только и ждут того.

Но один раз, будучи на охоте, сделал я для себя маленькое открытие и с тех пор больше старые деревья не роняю. Зашел я на болото и вижу — береза стоит.

Подошел, ударил по дереву ладонью. Береза дрогнула, но устояла, крепка еще в корню была. Хотел я плечом приналечь да вовремя вверх глянул. А там по всему стволу дятел дупел набил, и из каждой такой «квартиры», красноголовым плотником отстроенной, мною лесные жители «любовались». Кто с укоризной смотрел, кто с любопытством, а кто и вовсе со страхом.

На первом «этаже» белка из оконца выглядывала. Встретила мой взгляд, цокнула недовольно, выскочила из ухоронки и пошла макушки у деревьев считать. Вслед за белкой два воробья полетели, что этажом выше жили. Синица тоже тут была — всполошенно зазвенькала. А потом и сам дятелок — красный котелок решил, что со мной в прятки ему играть не след, и улетел за всеми.

Березы-то не умерли, оказывается! Если раньше они жили только для себя, то теперь для других всеми силами жить стараются.

Сереньким мартовским утром брел по лесу, и так мне одиноко и однообразно на душе стало! Зачем, думаю, сегодня пришел сюда. Ничего нового не встречу, ничему не удивлюсь: все те же вокруг голые, промерзшие, тысячу раз виденные осинки с березками, снег монотонно-белый — вот и весь пейзаж невеселый.

Но вскоре, как это часто в марте бывает, небо открылось, солнце заблестело, и птицы разговоры о весне завели. Сначала синица, по прозванью «большая», а на деле кроха, голос подала — такой звонкий, словно впрямь кто-то по наковальне молоточком бил! Не за голос ли назвали большой маленькую синичку?! Синице отозвались разудалым чириканьем полевые воробьи — зимогоры, и точь-в-точь камешки в большом решете встряхнули. Дятел по сухому суку клювом загремел, что палкой в пустую кадушку. И пошло, и пошло!..

А солнце улыбалось, а снег пушисто искрился!

Встряхнулся я. И уж, поверьте, не шел, а, казалось, летел на крыльях птичьей радости.

Вот зачем мы всегда и ходим в лес. За неожиданной радостью!

Весенняя охота нынче была запрещена. Дело это нужное и своевременное: ведь не секрет, что леса наши оскудели дичью, а число охотников, вооруженных ружьями новейших образцов, растет с каждым годом. Не надо большого мастерства для того, чтобы из такого оружия застрелить неосторожную в весенней радости птицу. Да и восторг от трофея, добытого выстрелами из-за куста, не ахти как велик…

И все-таки охотника, человека, стоящего близко к природе, тянет в весенний лес. Выкроишь время — выберешься в знакомые места (без ружья, конечно). И здесь память вернет тебя в прошлое: обязательно вспомнишь те маленькие неожиданности, которыми одарили тебя лес и люди, живущие в нем.

Мы отстояли тягу и мелким чернолесьем шли к дому.

— Хочешь бойцов на отдыхе посмотреть? — повернулся ко мне лесник.

— Каких бойцов?

Старик подмигнул таинственно:

— Завтра утром…

Ночь переломилась, когда мы вышли из дому. «Километров пять ходьбы-то, должны ко времени поспеть», — прикинул старик. Вел он меня ему одному известной дорогой, и в темноте я только по запахам угадывал, где мы идем: горько запахло осиновым соком — значит, старую вырубку переходим, поросшую дробным осинником; пресный запах стерни послышался — краем непаханого поля идем. В гору поднялись, канифолью напахнуло — в сосняк вошли…

На востоке небо налилось брусничным цветом. «Как раз поспеем», — еще раз успокоил себя лесник. Свернули вправо, продрались сквозь густой чапыжник, опять шли.

Где-то внизу послышалось глухое воркование. Я прислушался: гулькала вода. «Прибыли, — шепнул старик, — разряжай ружье». Уловив мое молчаливое недоумение, улыбнулся: «Разряжай, разряжай, плоха на тебя надежда».