Анатолий Петухов - Корень рода

На дубовом полу — толстый слой пыли, жухлые листья и хвоя, занесенные сюда ветром сквозь решетчатые высокие окна. А вдоль стен все еще стояли тесаные прочные скамьи. На этих скамьях сидел сарьярский люд на колхозных собраниях, здесь он слушал доклады о достижениях народного хозяйства и международном положении, с которыми два раза в год — перед Октябрьскими и Первым Мая — выступали районные лекторы; здесь по частям были просмотрены «Кавалер Золотой Звезды» и «Бродяга». Эти фильмы почему-то запомнились лучше других…

Михаил подошел к окну, постучал ногтем по беленной известью штукатурке. Полуторасаженной толщины стена не отозвалась. Михаил постучал сильнее костяшками согнутых пальцев, но звук будто увязал где-то в глуби стены. Подумалось: эти стены были свидетелями крещенья, венчанья и отпеванья дедов и прадедов, сотен людей многих поколений. А сколько они слышали!.. Если бы они могли говорить… Но камень — он вечно молчит. Ничто так надежно не хранит тайну минувших времен, как камень…

…В эту ночь, в первую ночь на родине, Михаилу было не до сна. Проворочавшись часа два на прохладной соломенной постели, он, наконец, не выдержал, поднялся, натянул шаровары и выскользнул на улицу.

Призрачным светом брезжила белая ночь.

Бездонную блеклую ширь окоема украшали редкие, самые крупные звезды. Можно было подумать, что неяркий трепетный свет излучают и резные перильца крылечка, и желтая поленница дров возле дома, и росная трава, и замершие в безветрии черемухи, и выбеленные дождями и солнцем тесовые крыши.

Немолчно, взахлеб свистели, щелкали, сыпали дробь соловьи. В густой траве на бывших огородах, посреди деревни, неутомимо драли горло коростели, из березняка, со стороны кладбища, доносилось одинокое кукование кукушки; на задворье сверчком нескончаемо верещал козодой.

По дымной траве Михаил прошел к озеру.

Неподвижная вода, темная у берега, чуть дальше мягко голубела, затем голубизна незаметно переходила в светящуюся розовость, а где-то от средины и до самого горизонта озеро сияло золотистым разливом, смыкаясь с зарею, охватившей всю северную половину неба. И чудилось, что никакого озера нет, а высокий берег — не что иное, как край земли, за которым простирается сама небесная твердь. И туманно-синий мыс Бабья Нога уже не мыс, а сказочный остров…

Сотни веков белыми ночами сливаются воды Сарь-ярь с зарею, и сотни веков не меркнут нерукотворные краски. Что значит в сравнении с ними многовековая жизнь людей на берегах Сарь-ярь? Не более как мгновение этой ночи. Пришли люди, расчистили берега от леса, пожили, вплетая гомон и пестроту своего житья в голос и краски природы, и ушли, оставив после себя следы в виде полей и луговин, палов и росчистей, деревенек и дорог.

И вот уже затягиваются дороги, поднимается лес на росчистях и лугах, тлен точит былые жилища, вода замывает песком остатки мельничных плотин на ручьях и речках, земля заглаживает могилы на кладбище. Промелькнет еще полсотни лет, и свежий глаз уже не заметит ничего, что бы напоминало о жизни людей на берегах Сарь-ярь. Разве церковь уцелеет. И недоуменно будет таращить глаза пришелец на полуразрушенный храм посреди леса…

Михаил побрел вдоль деревни мимо безмолвно дремлющих изб с отцветшими черемухами под окнами, мимо колодцев с обвалившимися срубами туда, где серым силуэтом на фоне зари четко вырисовывался отчий дом.

Отец Михаила был страстным рыбаком и дом поставил над самым обрывом, а чтобы круча меньше осыпалась, вдоль фасада посадил кусты калины и несколько черемух.

В первый приезд, семь лет назад, Михаил хотел поселиться на время отпуска в своем доме и уже собрался было сбивать с окон доски, но Степан отговорил его. Одно окно Михаил тогда все-таки открыл, чтобы слазать внутрь избы — ключ от замка хранился у матери — а потом снова забил досками. С тех пор он не бывал в доме, но любил сидеть на крылечке, с которого была видна половина деревни.

Дом, как и в прошлом году, стоял прямо. Михаил обошел его, погладил ладонью потрескавшиеся бревна, потом, раздвинув крапиву, осторожно пробрался на крыльцо и сел на порог.

Прежде жалкий вид обреченных строений будил в нем воспоминания о сверстниках и неизменно рождал один и тот же вопрос:

— Я-то опять сюда приехал. А ты? Когда ты приедешь? Пора и тебе вспомнить родину…

Но эта белая ночь навевала иные мысли.

Вот мрачный, вдавленный в землю временем пятистенок соседа Кузьмы Трофимова. Сам Кузьма погиб в войну, жена осталась с девятью ребятишками. С Егором, младшим сыном Кузьмы, Михаил вместе ходил в школу.

Все дети Кузьмихи выросли, и все, кроме Егора и одной дочки, живут в городах. И никто из них за эти годы не бывал в Сарь-ярь.

«Но разве только они не бывали? — думал Михаил. — А Манойловы, Левкины, Кириковы, Сташковы, Тришкины, Прохоровы — они тоже не навещают родину…»

Можно ли обвинять Кузьмиху, эту многострадальную вдову в том, что она отправила на производство старших сыновей и дочек? Она поступила так в искреннем желании облегчить их жизнь и в робкой надежде получать от них в будущем какие-то рубли для поддержания жизни младших.

Если бы Кузьмиха осталась в Сарь-ярь, сейчас она оказалась бы еще более одинока, чем Степан и Наталья. Но Кузьмиха уехала в Каскь-оя и тем удержала возле себя одну дочку и младшего сына. Дочь вышла замуж за каскь-ручейского парня, у нее дети, и у Егора уж четверо…

Лет пять назад Михаил ездил в Каскь-оя — хотелось посмотреть, как устроились на новом месте земляки. Большинство сарьярцев обосновалось в Каскь-оя прочно: многие имели дома, купленные у колхоза в рассрочку, у всех были приусадебные участки, скот. Словом, жили справно. Но Михаил чувствовал себя там, как в чужом огороде. Ему не нравилось все: и загаженное колхозными утками озерко, и бесконечное мелколесье вокруг полей, и пыльный большак, по которому без конца шли автомашины, и голые палисадники — хоть бы одна черемуха или береза украшала деревни!

Тогда-то и произошел тяжелый разговор у Михаила с Егором Трофимовым.

Друзья детства сидели за богато накрытым столом в уютном новеньком доме Егора, обставленном по-городскому. Егор вел беседу с достоинством крепкого хозяина. Охмелевший, он не особо заботился о форме выражения мыслей и, может, потому его слова больно задевали Михаила.

— Ты, Миша, наших людей не баламуть, — назидательно говорил Егор. — Было время — Сарь-ярь нас устраивало, — так и сказал — «нас», будто был уполномочен говорить от имени всех сарьярцев. — Но времена те прошли. Оставаться там не было смыслу: без техники да без дороги недалеко уедешь. Если бы я остался там, разве бы сейчас жил так? — и он широко размахнул руки: дескать, вот мое житье, любуйся!..