Анатолий Петухов - Корень рода

Он хорошо помнил, что по этой дороге ходко ездили колхозники и сельповские заготовители на больших двухосных телегах, что вдоль дороги тянулись глубокие канавы, а через ручьи и речки были прочные из тесаных бревен мосты, а на болотах была гать с высокой подсыпкой гравия и песка. Но канавы заросли не кустами — лесом, мосты сгнили и рухнули, гать засосало в болотную хлябь. И теперь приходилось либо продираться сквозь сучья, спотыкаясь о пенья и коренья, неведомо откуда взявшиеся посреди дороги, либо брести по болотине в жидкой грязи, а ручьи и речки переходить вброд.

Василий Кирикович терпеливо сносил муки изнурительного пути, а Герман донимал его:

— Вот она, чудная страна Вепсария!.. Наверно, ты немеешь от счастья!..

Но с каждым километром пути и Герман становился все молчаливее, пока, наконец, вовсе не умолк: дорога измотала и его.

А Василий Кирикович вспоминал, как в сорок пятом году отец провожал его по этой самой дороге в далекий путь — в Сибирь.

Только один месяц прожил в родительском доме возвратившийся с фронта Василий Кирикович. Но этот месяц показался ему годом: в далеком Омске ждал его фронтовой друг Карп Семенович Деревянко, полковник медицинской службы.

Впрочем, только ли друг? У Деревянко была взрослая дочь — красавица, и фотографию ее Василий Кирикович уже давно носил в кармане кителя, у сердца.

Если бы он сказал тогда отцу о своих тайных надеждах, тот, может быть, лучше понял причину поспешного отъезда сына, легче бы перенес разлуку. Но отец ничего не знал и рассуждал по-своему: сын теперь — большой человек, с войны пришел майором, что ему в деревне околачиваться?

Для отца тот месяц пролетел, как день, и, провожая сына, он просил только об одном — не забывать родную сторонку.

Они ехали тогда на телеге в такой же жаркий июльский день. Изморенная работой лошаденка шла ступью. Это раздражало Василия, но утешало отца: все-таки какой-то лишний час он побыл возле сына. В Сарге, прощаясь, отец сказал:

— Хоть письма чаще пиши!.. Сам-то уж, чую, поди, не приедешь…

По щекам отца текли слезы, и Василий Кирикович, чтобы успокоить его, пообещал:

— Что — письма? Сам каждый год в отпуск приезжать буду!…

И приезжал бы, если бы был холост. Но, приехав в Омск, Василий Кирикович очень скоро женился и через год стал отцом. А с малышкой в такую даль не поедешь…

Не успела подрасти дочь — появился на свет Герман. Поездку на родину опять пришлось отложить на неопределенное время. А там — заочная учеба в вузе, стремительный взлет по служебной лестнице, учеба жены в аспирантуре…

И закрутилось!

Лет десять Василий Кирикович, кажется, вообще не помнил о Ким-ярь и о своей деревеньке Лахте. Однако связь со стариками поддерживал: отправлял им на праздники поздравительные открытки, а на Новый год — посылку или деньги.

Из Лахты, тоже очень редко, приходили коротенькие письма, написанные рукой соседки Нюры Маркеловой, поскольку отец и мать были неграмотными. Кроме обычных поклонов, в этих письмах перечислялось, кто приезжал в Ким-ярь в отпуск да кто еще собирается, понаслышке, наведаться в родные места. О себе старики сообщали неизменно одно и то же: «Мы покуда, слава богу, живы-здоровы и дома все ладно».

Так прошло целых двадцать пять лет!..

Мысль навестить родину пришла Василию Кириковичу в прошлом году, когда он оформился на персональную пенсию.

Точнее, это была даже не мысль, а неожиданно вспыхнувший зов совести. Оказавшись без всякого дела, Василий Кирикович сначала так, от избытка досуга стал вспоминать маленькую деревушку на берегу озера. Воспоминания эти первоначально были скудны: деревушка крохотная — то ли десять, то ли двенадцать дворов, а Ким-ярь — большое озеро, километров пять в длину; лес за деревней густой и темный — ельник.

Постепенно в памяти, как из редеющего тумана, стали вырисовываться подробности: родной дом — огромный, стоит на бугре в центре Лахты, лицом к озеру, берег озера напротив деревни — песчаный, чистый, мелкий — там хорошо было купаться; в ельнике, что темнеет за деревней, скрыто от глаз людских маленькое таинственное озерко — Ситри-ярвут, на которое надо уходить на рыбалку так, чтоб никто этого не знал, иначе вернешься без рыбы…

Потом воспоминания стали буквально преследовать Василия Кириковича. Он вспомнил даже, как пахнет на болоте янтарная морошка, как трубят за Ким-ярь журавли и какая светлая и вкусная в озере вода.

С необъяснимой неотступностью преследовало его и мучило ощущение глубокой сыновьей вины. Долгими ночами он думал о том, как могло случиться, что он столько лет не навещал стариков? Как могло случиться, что вся его связь с отцом и матерью на протяжении многих лет выражалась лишь в коротеньких, однообразно написанных праздничных поздравлениях, а вся помощь — в несчастной десятке или посылочке на Новый год?

Все чаще и чаще он вспоминал стариков. Сам Кирик — мужик кряж, жилист, широкоплеч; мать, Акулина, — под стать мужу, румяная, крепкая, бойкая, всю войну за плугом ходила…

Но с тех пор прошло четверть века! Василий Кирикович силился представить, как выглядят старики сейчас — и не мог. И у него начинали гореть от стыда уши, и чтобы искупить свою вину, хотелось немедленно ехать, не ехать — на крыльях лететь в Лахту, навезти старикам кучу подарков и гостинцев, пожить там месяца два-три и тем скрасить их одинокую старость…

Сейчас, когда с каждым шагом сокращалось расстояние до родной деревни, когда с каждым часом приближалась минута встречи со стариками, думалось иначе — бесстрастно и вроде бы более объективно.

В самом деле, разве есть его вина в том, что в жизни, при большой работе, не хватило времени вот на такую поездку? Теперь есть время, и он терпеливо сносит дорожные муки.

А письма? Как бы он стал их писать, заведомо зная, что эти письма будут читать чужие люди? Нет, это было бы совсем ни к чему! Зачем посторонним, той же Нюре Маркеловой, знать подробности его жизни?.. Денег, конечно, можно было посылать больше. Но на что старикам деньги? У них, наверно, есть коровенка, поросенок, овцы, куры, свой огород, они и пенсию получают. Пусть небольшую, но много ли старикам надо? Да и в письмах они никогда не жаловались на нужду. Если бы хоть раз намекнули, что им трудно, послал бы, сколько нужно, послал бы с радостью…

О том, что в далеком и тяжком сорок пятом году отец и мать тоже не обижались на житье, хотя жилось им тогда горько и солоно, он не помнил…

На двадцатом километре пути Василий Кирикович заявил, что дальше идти не может.

В мокрой от пота рубашке, с воспаленными глазами на раскаленном припухшем лице, он в изнеможении опустился на мшистую кочку и привалился спиной к дереву. Руки его бессильно лежали на коленях и нервно вздрагивали.