Борис Казанов - Роман о себе

Так и меня жизнь поймала в сеть! У меня уже был дуплистый зуб, и я тотчас его выбил зубилом. Да, есть некая разрушительная сила и для зверей, и для людей в самой стихии, не знающей старения. Это надо осознать, так как мешает ирреальность в самих плаваниях, особенно дальних, кругосветных. Я не могу определенно сказать, что побывал в тех странах, что отмечены красивыми штемпелями в моем морском паспорте. В реальности плавание сузилось до размера койки в каюте, на которой я лежал, занавесясь, отчужденный от всех… Сколько можно плавать и жить на свете? Некуда деться, я ждал чего-то: какого-то толчка, чтоб все изменить… Может, постоянно прописаться на флоте, смирившись, что просто матрос? Или вернуться? Почему не остаться в каком-либо порту? В той же Новой Зеландии, куда мы сейчас идем? Чего мне уже ждать?

Под эти мысли я уснул и проснулся среди ночи. Мы подходили к экватору или уже пересекли его. В каюте, находившейся ниже ватерлинии, с завинченными глухарями иллюминаторов, было нечем дышать. Понял, что помешала спать металлическая цепочка, я ее забыл снять. На солнце она раскалялась; вчера, при покраске, сожгла кожу на шее. А ночью открывала потовые железы. Пота вытекло неимоверно; я освободился от прилипших простыней, выбрался наверх.

Наш «Квадрант”, супертраулер, шел, слабо посвечивая огнями, и казался намного живее в сравнении с океаном, окунувшимся во тьму, молчаливо стелящимся под нами и как бы привычно вычеркнутым из сознания. Экваториальные воды, морское захолустье, ставшее когда-то ловушкой для сбитых американских летчиков. Многие были съедены акулами. Одно время здесь обитал криль, морской рачок, его выловили. Теперь суда пробегали эти места без задержек.

Вспомнил, что хотел искупаться. У нас был самодельный бассейн из брезента, выгороженный между траловыми лебедками. Темень, бассейн пустой - какая благодать! - я перевалился через бортик, растянулся на воде… Где мы плыли? Трудно определить, звезды чуть горели. Лишенные своей чудовищной тяжести, они висели в оторванности пространства, глядя отчужденно. Совсем другой взгляд, чем у наших звезд, в Северном полушарии. Но их схематический порядок был мне знаком. Вчера прошли острова Фиджи, оставили к северу Соломоновы острова. Получалось, что где-то на траверзе острова Пасхи. Не имело смысла гадать, так как до той страны, куда мы шли, еще пару недель этого бесконечного, нескончаемого, неостанавливаемого движения…

Кажется, я уснул. А в это время в рулевой меняли курс. Вахтенный матрос, по-видимому, резко переложил руль, и почти вся масса воды одним толчком выплеснулась из бассейна. В одно мгновение я оказался в море, за бортом; я попался на пустяке, - и это не сон, не наваждение! Я воспринял под собой колебание бездонной толщи, а потом различил, как близко прошел, как прокрался отделившийся от меня темной тушей «Квадрант». Пароход уходил, превращаясь в горстку огней.

Я смотрел из воды, как он уходит, осознавая это разделение: что делать? Куда плыть?… Поплыл за пароходом, ведь там находилась моя койка с простынями, еще не просохшими от пота. Мне даже в голову не приходило, что я попал в ситуацию, из которой нет выхода.

Разве кто меня заметил? А если и хватятся к утру, то откуда им знать, в каком я месте?

Надо было себя занять, и я плыл, и плыл, удовлетворяя тягу застоявшихся мускулов к воде, обращая внимание на то, что попадалось под руки: сорванные кокосовые орехи, сломанные ветки пальм - из каких-то неведомых мне туземных деревень. Выпрыгивая из воды, перелетали через меня и шлепались с плеском стайки летучих рыбок. Ничего нет удобней, как плыть на такой глубине. Надеялся на течение, что оно подхватит меня. Но океан был, как стоячая лужа; я стал уставать. Ложился на воду и отдыхал, представляя, что лежу в бассейне. Снова плыл, уже впадая в дрему, в забытье, как сквозь слой бессознания. Порой нога нащупывала холодную струю, я отдергивал ногу: искал одеяло. Представлялось, что раскрылся во сне. Хотел завернуться с головой, уснуть. Меня ожидал сладкий сон, когда войдет ко мне, быть может, под стук капель дождя, как давно тогда, моя Герцогиня… Желая закопаться поглубже, я приподнял голову, чтоб набрать воздуха. Вдруг увидел «Квадрант»: пароход в дрейфе, может, в сотне метров от меня…

Что там случилось: поломка в машине? Или решили испытать новый трал?…

Подплыв, ухватился за трап, свисавший почти до воды. Обычный штормовой трап; вчера, крася на подвеске за бортом, я забыл втянуть его обратно. Вскарабкался наверх, преодолевая сильнейшую дрожь в уставших ногах.

Бассейн пустой - какая благодать! - и я снова плюхнулся в него. Плаванье мое закончилось благополучно. Подтянул к глазам руку с часами: сосчитал, что пробыл в воде три часа… Не могло такого быть! Может, сбита часовая стрелка? До меня начало доходить, что я ведь не просто искупался. Как, например, в бухте Кит возле Посьета. В таком море побывать и вернуться, - все равно, что явиться из космоса…

Отчего же я не радуюсь, что живой? Или это не я, а кто-то иной совершил ночное плавание?… Тут я вспомнил: когда перелетал с водой через бассейн, мой палец попал в дыру, в порванность двухслойного брезента, обтягивавшего бортик бассейна. Мог вполне задержаться на одном пальце, нечего было падать за борт. А если я упал, то хотел искупаться, - и нечего голову ломать! Объяснив так, я почувствовал, как искры пробежали по телу: кровь запульсировала, скованные мышцы начали оживать. Забилось сердце, и, в тон с его ударами, отозвалась, затрепетав, обрываясь в истоме, измученная пленница, душа моя…

Господи, оказывается, она боялась и радовалась, что спаслась! Внезапно меня объял ужас: как теперь проживу?

Мой стол, к которому я приник, передавал мое состояние. Покрытый пылью, с разбросанными в беспорядке бумагами, в пятнах чернил и брызгах от ученической ручки, он уже не упрекал и не звал к себе. Неказистый стол, на ножках, стоял бы в каком-либо учреждении, нагруженный казенным мусором. Обслуживал лысую крысу в нарукавниках, много ли радости от нее? Но столу повезло: достался большому писателю и познал священное его ремесло.

Когда-то этот стол казался мне сокровищем. Привез из района Сельхозпоселка, с окраины Минска, где в молодости снимал комнатку с женой и маленьким сыном. Мы жили в финском домике у Веры Ивановны, и там я написал свою лучшую книгу рассказов: «Осень на Шантарских островах». Переехали сюда, в свою квартиру; из мебели - кровать и стол. Почти все, что я написал, я написал за этим столом. Теперь он перейдет к моей любимой дочери, чем плохо? Все здесь останется, как при мне: белая лампа, шлюпочный компас с утонувшего зверобота; висящий на стене черт, фотография альбатроса в голубой раме. Остальное в ящиках, в папках: издательские договоры, письма, начатые и брошенные рукописи, дневники. Хорошо, что все это есть, только нужно ли мне? В этой квартире нет ни одной вещи, что я бы хотел взять с собой.