Павел Кренев - Фанфан-Капкан

— Робяты, — сказал Феофан, — давай ушки затаганим из рыбки царской. Не могу ж я гостей отпустить без ухи, а, робяты?

Мы не возражали. Кто будет кочевряжиться, когда предлагается семужья уха. Кроме того, Феофан нам понравился: уверенный, радушный мужик, с таким приятно посидеть, пообщаться.

За рыбой пошел он не в губу, а куда-то мимо нее, в кусты, к ручью. Что-то у него там, видимо, было: тайник, погреб? Но дело не наше: тут хозяин Феофан. Вернулся скоро, с большим розовым куском какого-то мяса, похожего на звериное. Это и была семга.

Я вызвался сварить уху, но Феофан не дал, главную работу сделал сам, а мы были на подхвате: вода, дрова, поддержание костра. Феофан командовал. Мне было доверено лишь сварить чай.

Уха была удивительна, что тут скажешь. Мы с Серегой хлебали и шумно ее нахваливали, хотелось, чтобы Феофану было приятно. Вытаскивали ложками душистое крутое семужье мясо, рот обволакивал сладковатый, нежный аромат. Феофан дул в большую деревянную ложку, громко фыркал. Глубокие морщины, высеченные на его некрасивом лице солеными, морскими ветрами, почти что разгладились, глаза замаслились, блаженно прищурились, как у сытого кота, лицо стало добрым, умиротворенным.

— А не скучно одному, Фан?

— Да быват, что и заскучашь… А коли разобраться, тут лучше, больше воли.

— В деревне меньше разве? — засомневались мы.

Феофан, видно, наевшись, молча постучал ложкой по комелю бревна, достал сигарету, прикурил от уголька, пыхнул дымом:

— Там, брат, такие рожи имеются, век бы не видеть.

Что-то волновало его, осталось в деревне что-то тревожащее, не дающее отрешиться даже здесь, в тишине и уединении.

— Будто бы уж такие страшные рожи-то?

— Да не, надоели просто, спасу нету.

Он поморщился, правая щека дернулась, будто заломил вдруг нерв в больном зубе.

Чай получился крепковатый, темно-коричневый: его заваривал Феофан. Пришлось положить побольше сахару.

— А Капкан — это фамилия такая или прозвище?

Феофан заерзал на бревнышке, толстые его губы расплылись в смущенной улыбке:

— Ну какая ж фамилия, фамилия Павловский. Кличка, конечно.

— Странная только.

— Было дело…

Феофан попивал чаек медленно, смачно прищелкивал языком. Настроение у него, видно по всему, было неплохое.

— Расскажите, Феофан Александрович, — запросили мы разом.

Павловский отставил недопитый чай, полез за сигаретой, глубоко затянулся, прищурился. В щелочках глаз заискрила то ли лукавина, то ли радость.

— Кино «Фанфан-Тюльпан» видели?

— Видели! — ответили мы в один голос.

— Ну вот после этого кино меня в деревне все и звали Фанфан-Тюльпан. К-ха… Но это только первое время, какой из меня тюльпан… Переменили кликуху на Капкан.

— А капкан-то при чем? Почему именно капкан?

Феофан помолчал, создал паузу. Мол, не все сразу, робяты… Поковырял ногой песок.

— Капкан я поставил, вот и прозвали.

— На кого? На медведя? Росомаху?

— Не, на соперника.

Ну заинтриговал Феофан, мы извертелись на бревнах.

— Соперник-то кто? Человек, что ли?

— Человек, кто ж еще, — вяло махнул рукой Феофан. — Молодой я был, шальной. За Людой ухаживал, за женой то есть, бывшей, правда. — Он как-то торопливо сплюнул в костер, вздохнул. — Ну, а тут хмырь этот приехал, командированный, Стасик. К-ха… И за ней сразу хвост распушил, как тетерев. Я ему посоветовал: гулял бы ты, Вася, на все четыре, не то хвост выдерну.

— А он?

— Ну он петушком держится, видал, говорит, и все такое. С гонором, в общем. Ну, думаю, подкараулю. К-ха… А тут хлопотун наш, Ваня Мищихин, бригадир, кха-кха, посылает меня в суземок. Сядешь, говорит, на косилку. Да мне, говорю, нельзя, и все такое. Он: разговор окончен, сядешь! А это в лес, на неделю, не меньше, к-ха…

Феофан, когда начинал волноваться, все время подкашливал. Пару раз глубоко затягивался, щурился, хищно раздувал ноздри, из них валил дым.

— Ведь, думаю, поползет этот Стасик к Людке моей. А меня не будет. Как бы, думаю, его прищучить, чтоб неповадно было. Н-да… Думал, думал. Потом, ага, решил: отловлю его, как вепря на тропе, будет знать… Взял капкан волчий, седьмой номер, пару раз обухом врезал по пружинке, чтоб ногу сильно не повредило, и поставил на повети у Люды, перед дверью, сеном прикрыл.

— А почему на повети-то именно?

— Сам-то я через поветь к Люде пробирался все время, думал, и Стасик попрется туда же. К-ха…

Феофан заулыбался, замолчал, глядя на огонь.

— Дальше-то что, дальше-то? Попался он?

— Не попался, а попалась… к-ха…

— Кто?

— Люда и попалась. Утром пошла на поветь и — хлоп! Хорошо, в сапогах была. И то с перепугу крику было на всю деревню. Меня потом чуть не убила. Ничего себе, говорит, женишок. — Феофан швырнул окурок в огонь, вздохнул. — С той поры я и есть Фанфан-Капкан.

Мы с Серегой упали с бревен, долго катались, не в силах остановить смех.

Из-за угора, утыканного кривыми зубьями корявых елок, незаметно выполз и лег на море и на песок совсем еще по-летнему теплый вечер. Феофан с Серегой ушли в избу, наверно быстро уснули, потому что скоро затихли все шорохи.

А я долго-долго еще лежал на песке, вспоминал сегодняшний день и думал о Феофане. Я вдруг понял, что жизнь его здесь, в этом глухом углу, сродни подвигу. Тихому, незаметному, но подвигу. Вот сегодня чуть не погиб на наших глазах. И даже забыл об этом, и не говорит, и не вспоминает. Один-одинешенек. Рядом только медведь, которого зовут Васей. А рыбацкий труд, тяжелей которого есть ли что? Стоят в море юнды, их надо спасать от штормов, сушить, чистить, проверять… Да еще без напарника. Напарника вот не дали, сказали — и так мужиков не хватает. Тяжело ему, Феофану.

А Феофан, кажется, счастлив, нашел, говорит, здесь покой и волю. Кто знает, впрочем, рассуждал я, чем он определяется, тот уровень житейского благополучия, который смело можно было бы назвать счастьем? Говорят, счастье не в деньгах, а в их количестве. Но любого количества денег для счастья, наверно, все же мало, не хватит их для полного счастья. Хотя, может, это и не так. Каждому свое. Феофан же нашел свое счастье здесь, на пустынном берегу, в глухом уединении, в работе. Похоже, не врет, не лицемерит.

Потом в избе, когда я уже снял сапоги и начал устраиваться на ночлег, очень вдруг захотелось увидеть медведя Ваську, Феофанова приживальца и нахлебника. Я прокрался к окошку, приник лбом к стеклу и долго старательно вглядывался в густосумеречные очертания берега. Но Васька почему-то не пришел. Наверно, не привык еще к нам, к посторонним.