Евгений Рудашевский - Здравствуй, брат мой Бзоу

Она просила, чтобы Амза остался жив, чтобы в живости его не было изъянов. Чтобы пули летели мимо, чтоб мины под ним не взрывались. За счастливое возвращение баба Тина обещала богам пожертвовать барашка. «Не пожалеем ничего. Только верните нам сына!»

Повторив несколько раз свою просьбу, баба Тина поднялась; простонала в боле уставших колен; хромая, вернулась во двор. Сотки, бывшие при обращении, женщина завернула в марлю, вывесила на веранде; трогать этот мешочек было бы к беде; он должен недвижно ждать Амзу. Когда молодой Кагуа вернётся, из марли сделают фитиль; отольют из соток свечу. Поблагодарят богов; умертвят барашка, вынут из него сердце и печень, сварят их — на палке покажут добрым богам; раздадут в семье по кусочку; остальное выложат к столу. Позовут соседей, забьют к их приходу курочек, приготовят хачапури, лобио, кучмач, мамалыгу с копчёностями. Зажгут свечу; попросят богов оставаться добрыми в своих велениях.

Хибла молча обняла свекровь, поцеловала её — так показала свою благодарность.

Амза, огорчая семью, давно не присылал нового письма. Валера оправдывал сына тем, что под пулями не о письмах думается, хоть и понимал, что подобное небрежение оскорбительно.

— Знает, что переживаем. Хоть бы две строчки дал! — гневалась баба Тина.

— Ну… Не надо так, — отвечала Хибла. — Может, он и дал, но почта медлит. Ты знаешь, как это бывает. Да и тяжёло ему. Друга потерял всё-таки…

— Да…

Бзоу успокоился — плавал с лодками в течение всего лова. Валера, привыкший к афалине, порой заговаривал с ним; однажды, по уговорам сына, даже погладил дельфина, чему был рад — ещё долго рассказывал об этом причитающей Хибле.

— Помню, в Ткварчале стояло конфетное дерево, — рассказывала баба Тина.

— Это как? — удивлялся Саша Джантым.

— Так называлось.

— Что же, на нём конфеты росли? — улыбался Туран.

— Ну не конфеты, но ягоды. Очень на них похожи.

— И росли они сразу в фантиках?

— И с ценниками?

— Сладкие были! — Баба Тина не отвечала на шутки гостей. — У-у! Мы их тогда, по детству, таскали! Они были как карамельки. Положишь на язык и посасываешь, довольный.

Валера уныло слушал разговор; глаза стягивала сонливость. Небо было чистым от облаков; луна — слепая и широкая. Мужчина запрокинул голову. Созвездия названия и порядка которых он не знал. Отчего-то особенно долго Валера рассматривал пять звёзд, собранных над северными горами.

Утром седьмого февраля Бзоу не встретил рыбаков. Кагуа неспешно выставили обе сети. Затем Валера уплыл. Даут, оставшись один, дремал, не забывая при этом наблюдать за положением лодки. Потом, зевая, размахивал удочкой, однако был неудачлив — не поймал даже малой рыбки.

На берегу другие рыбаки занимались снастями. Кто-то выходил в воду, другие ещё складывали сеть. Было по-зимнему тихо — ни собак, ни детей.

Даут поглядывал на дальние волны. Надеялся разглядеть в них знакомый плавник. Дельфин не появлялся.

Устав от напрасной удочки, Даут позволил себе медленными гребками поплыл вдоль обрывистого берега.

Заметил, что на валунах, рассыпанных по узкой полосе пляжа, что-то темнеет. «Это ещё что? На лодку не похоже», — подумал Даут; коснувшись лба, заметил, что вспотел. Сердце стучало чаще.

Рыбак, любопытствуя, поплыл к диковинному пятну. Он настойчиво работал руками; приблизившись на двадцать метров, привстал; вздрогнул, потом начал грести со всей силой, на которую только были способны его руки. На скалах лежал дельфин.

Шум моря. Холодные брызги попадают в лицо. Светлеет горизонт. Приходится часто оборачиваться, отчего болит шея. Руки стянуты напряжением. Дважды левое весло, плохо опущенное в воду, срывалось. Над головой — чайки; кричат. Дыхание тяжёлое.

Выйти здесь на берег трудно; обрывистый, острый. Пришлось тянуться руками к мокрым камням. Лодка шатается, утягивает в сторону, ударяется о выступы. Ободрал руку глубокими царапинами. Выругавшись, резким движением подтянулся вперед; лёг на валун грудью; заносит ноги. Наконец, поднялся. Взял от лодки бечёву — привязал её к худой скале. Заторопился к дельфину. Оступился, ударил голень.

«Это не он. Это — другой», — шептал Даут. Замер. Боится подойти ближе.

— Эй, ты тут живой? — тихо, сквозь одышку, спросил мужчина.

Шрамы. Это Бзоу. Хвост грубо изогнут. Тело чуть наклонено. Рот приоткрыт; мелкие зубы упираются в камни; виден язык. Глаза тоже открыты. На валунах, зачем-то, кровь. Даут вглядывался в каждую деталь, запоминал её.

— Эй, ну ты чего? Я же тебе говорил, что нельзя выходить. Тебе это вредно…. Разве… Разве, ты не знаешь? Что я… Как… Бзоу! — Даут говорил тихо; на губах его собирались слезы.

Руки мнут рубашку; насморк.

— Бзоу! — уже громче позвал человек. — Бзоу! Ну, ты чего?

Даут подошёл к афалине. Аккуратно коснулся плавника; затем погладил. Кожа была сухой, тёплой, всё такой же упругой. Дельфин оставался недвижен.

— Бзоу?

Мужчина сел рядом с афалиной на холодный выступ. Слёзы прекратились. Сдавил руками лицо и медленно покачивается. Слабость. Хочется спать. Никуда не ходить. Остаться здесь, подле дельфина.

— Зачем ты так?

Ветер тревожит волосы. Даут упрямо смотрит на погибшего друга. Мысли чересчур быстры и непонятны. В голове — шум, мельтешение. Покачиваясь, мужчина стал тихо постанывать. Потом встал. Быть может, он жив? Ведь тогда, на берегу, он казался таким же… мёртвым, но Амза вернул его в воду, спас!

Даут стал ходить вокруг афалины. Трогал, осматривал. Думал, как лучше столкнуть того в море.

— Как ты вообще сюда забрался, а? Уж не с парашютом же тебя сбросили? — мужчина кратко улыбнулся.

«Надо плыть за помощью. Один не справлюсь. Но… нет. Кто со мной пойдёт, да и поздно будет. Дьявол!» Даут упёрся ногами в камни, стал подталкивать дельфина. Безжизненное тело было слишком грузным. Рыбак стал его раскачивать, сильнее давил. Сорвался. Упал под бок дельфина. Поднявшись, увидел, что перепачкался в чём-то красновато-жёлтом. В злости стал опять давить; схватил за хвост, начал тянуть. Вернулся к голове. Ругается. Кричит. Встав спиной к валуну, толкает дельфина ногами. Упал на острый камень. Кричит. Вновь толкает. Рукой влез во что-то липкое, тёплое и густое. Видя кровавую примесь, вздрагивает, злится. Кричит. Пинает мёртвое тело. Лупит по шрамам. Плачет. Перестаёт толкать и теперь избивает бездвижного афалину. Плач стягивает грудь; трудно дышать. Глаза полны влаги; ничего не видно. Падает, ударяется. Протирает рукой лицо, чувствует мерзкий привкус. Рвота. Крик. Вялой осознанностью понимает, что может сорваться в море. Шатаясь, отходит в сторону, дважды падает, рассекает ладони. Спрыгнул в лодку; та, раскачавшись, пустила в себя малую волну. Уплыть отсюда — дальше, дальше. Мужчина скользкими руками берёт вёсла, неуверенно вставляет их в уключины. Начинает грести. Плачет. Вспомнил о верёвке. Не хочет возвращаться на камни, потому пилит её ножом. Тяжкое и долгое занятие. Крепкая бечёва не поддаётся. Пробует развязать узел, но тщетно. Снова пилит. Ругается; дрожит. Выронил нож. «Да что такое! Чёрт тебя дери, сволочь!» Вновь пытается развязать; в отчаянии дергает. Верёвка соскочила со скалы. Наконец, уплывает.