Алан Кэйу - Бишу-ягуар

Спать. Спать… Но только не здесь.

Когда над прекрасной равниной взошло солнце, казалось, что зеленую землю позолотили. Багряная тень медленно сползала по склонам далеких гор на смену умирающей ночи.

На бирюзовом фоне неба, по которому плыло несколько одиноких облаков, линия горизонта напоминала очертания спящей женщины. Можно было отчетливо разглядеть волнообразные изгибы ее груди и живота, волосы и согнутую в колене ногу. Обращенные в христианскую веру индейцы называли причудливую горную гряду «Девушка, которая уснула».

Однажды, много-много лет назад, рассказывали они, девушка искала в горах своего возлюбленного и очень устала. Она уснула, но в один прекрасный день ее возлюбленный вернется, и тогда девушка проснется…

Горная цепь окаймляла огромную зеленую долину, к югу сужавшуюся в глубокое неровное ущелье, по дну которого бежала быстрая речка. По берегам речки произрастали дикие гевеи, кору которых индейцы надрезали, чтобы получить каучук. Сидя в тени на корточках, индейцы терпеливо ожидали, пока корзинки наполнятся млечным соком. Потом варили его в глиняных горшках, продавали и на вырученные гроши покупали болты и гвозди, из которых мастерили наконечники для стрел и копий. Индейцев было совсем мало на всей этой огромной территории. Они привыкли таиться даже друг от друга, бесшумно пробираясь по кустам, сознавая, что вокруг только враги. Иногда казалось, что на многие сотни миль нет ни единой живой души, и вдруг в отдалении появлялась тоненькая сизая струйка дыма от костра, на котором пугливые обитатели сельвы готовили нехитрую еду. Пожелай вы подойти к костру, чтобы рассмотреть индейцев поближе, вы никого не обнаружите – индейцы, услышав шорох шагов задолго до вашего приближения, успеют бесшумно скрыться в густой сельве, словно их и не было.

Порой целые поселения, в которых обитало сорок, пятьдесят или даже сто жителей, в одну ночь оставляли свои хижины только из-за того, что где-то раздался непонятный звук или в воздухе потянуло дымом чужого костра. Придя, вы могли найти лишь несколько обветшалых жилищ, закопченных каменных очагов, сломанных плетеных корзин и выкопанных в песке лунок, служивших детям для игры в камешки.

Петляющая тропка спускалась с крутого песчаного обрыва от крохотной деревушки – нескольких глинобитных хижин, прилепившихся к вершине горы в отдалении от реки. Несмотря на то что в засушливый сезон река оставалась единственным источником воды и женщинам приходилось таскать тяжелые кувшины издалека, селение разбили на горе – это обеспечивало хоть какую-то безопасность от набегов племени, обитавшего выше по течению. Когда у этого племени случался неурожай, его воины совершали набеги на соседей за маниокой; порой они нападали, чтобы захватить оружие или женщин.

Летом женщины из деревушки, объединившись группами по десять – двенадцать человек, спускались по извилистой тропинке, привязав к поясам или к ремешкам, охватывающим татуированные лбы, глиняные горшки и кувшины. Порой их подстерегали в засаде воинственные соседи. Поэтому стало обычаем посылать за водой только старых женщин, не ценившихся у речных грабителей, которых жители деревушки окрестили словом, в переводе означавшим «жадные люди».

Для обитателей горного селения «жадные люди» были не единственной угрозой. Опасность, нависшая над отдаленным от цивилизации уголком сельвы, называлась еще одним словом, переводимым как «вырубка природных лесных массивов под новые плантации».

Насмерть перепуганные индейцы, покидая хижины, в безмолвном ужасе наблюдали за падавшими с неба машинами, из чрева которых выползали другие машины, которые ревели, как рассерженные крокодилы, только в тысячу раз громче, и, продираясь через кустарники, сокрушали вековые деревья. Преследуемые механическими чудовищами, индейцы с каждым днем отступали глубже и глубже в сельву, но спасения не было. Самое страшное происходило, когда богатый землевладелец снаряжал отряд гаучо с карательной миссией – уничтожить последних уцелевших индейцев. Как видно, жившие в каменном веке индейцы, вооруженные луками и отравленными стрелами, представляли слишком серьезную угрозу для чужеземных колонизаторов, претендовавших на эти щедрые земли. И наемники с гиканьем скакали по равнинам, размахивая смертоносными бола, мачете и ружьями, сея смерть среди индейцев, вынужденных отступать в самые отдаленные и дикие уголки сельвы. Настанет день, когда отступать им уже будет некуда…

Глядя на горы, с которых медленно сползала тень, обнажая их первозданную красоту, трудно было вообразить более чудесную и мирную картину. По предгорьям растекалось золото, изрезанное причудливыми силуэтами огромных деревьев; непроходимые кустарники изумрудным ковром расстилались по влажной от ночной росы земле.

Голубоватая змейка дыма спирально уходила ввысь, растворяясь в горячем небе. Лежа под прикрытием развесистой кроны исполинского дерева, сочные, мясистые листья которого тяжело свисали, глянцево отблескивая на солнце, индеец шевельнулся под красновато-коричневым одеялом. Приоткрыв один глаз, он следил, как дочь осторожно добавляет несколько капель обжигающей водки в жестянку с кофе; аромат излюбленного напитка и разбудил его.

Девочка была стройная и невысокая, лет двенадцати на вид, но уже достаточно женственная. На ней была грубая домотканая рубашка из яркого хлопка, а поверх плеч наброшена накидка, служившая и одеялом. Увидев, что отец проснулся, девочка радостно улыбнулась. Босой ногой она расшевелила угольки маленького костра и поставила жестянку с кофе на самый край раскаленных камней, заменявших очаг;, движения девочки были неторопливыми и точно рассчитанными.

Потянувшись, чтобы размять затекшие конечности, индеец, глядя на дочь, подумал: «Недалек уже тот день, когда моя дочь станет прекрасной женой счастливого юноши из нашего племени аразуйя. А может быть, она пойдет в миссию и научится читать, тогда она сможет устроиться на работу в городе и будет присылать домой деньги для своего отца. Она очень красивая, моя дочь».

Индеец считал себя цивилизованным человеком и к соплеменникам относился со снисходительным презрением.

Его семья довольно продолжительное время жила в одной из миссий, которую великодушные Отцы устроили на краю леса, надеясь обратить невежественных индейцев в свою странную веру. Индеец научился говорить на языке Отцов, которому обучил и свою дочь, потому что знал, что именно на этом языке, на португальском, говорили торговцы, приезжавшие за шкурками, плетеными корзинами с каучуком, коробами с орехами, кувшинами с маслом и за всем прочим, что можно купить за горстку крузейро или обменять на гвозди, одежду или прочную веревку. Индеец считал, что дочери полезно выучить язык, поскольку тогда она сможет устроиться на работу в миссии, если в индейских поселках начнется голод. В этом смысле он, пожалуй, и впрямь превосходил своих собратьев, испытывавших чувство благоговейного страха перед белыми людьми, которых и видели-то раз-два в год, не чаще.