Василий Юровских - Сыновний зов

Помотался он было вдоль реки, ан не клюет везде. И вот его машина сердито сфыркала недалеко от меня, а сам хозяин закинул удочки за поворотом на быстрине. Он видит, как я выбрасываю на берег увесистых окуней и «пирожковых» чебаков; слышит, как я ругаю сопливых ершей — мне они и на самом деле надоели! — и чувствую, что злится на меня. Может быть, думает: «Гнал я свои «Жигули» три десятка километров, бензин жег, а тут какой-то «безлошадник» успел раньше моего сесть у реки на рыбное место и теперь будет с рыбой трястись на автобусе в город…»

А я не завидую «Жигулям» и владельцу оранжевой машины. Будь она у меня, я бы давно привадил рыбу где-нибудь в отдаленном и укромном месте и ловил бы куда крупнее, чем сейчас…

Поплавки на всех трех удочках одновременно и властно ушли под воду, и некогда праздно рассуждать — на гусиную травку шлепаются окуни, брыкаются, очутившись в росе, того и смотри перепутают лески. Поспешно, но без суеты отцепляю окуней, а сосед уже откровенно стегает удилищами «пустую» воду. И вдруг из туманистого дыма вырывается стайка перевозчиков. Они что-то быстро и весело сболтнули, поравнявшись со мной, а напротив мужчины с «Жигулями» какой-то куличок четко вскрикнул:

— Жулик, жулик!

Сосед рванул трехколенное удилище, кулички испуганно сыграли-вильнули от берега, сбелев брюшками и исподом крылышек. Вслед им понеслось:

— Шантрапа долгоносая! Путается тут всякая тварь, не могут вас охотники перехряпать! Нахватались тут у всяких…

И на выражения покрепче, от которых у людей уши вянут, не поскупился помрачневший рыбак с машиной. А почему? Вначале я и не догадался. Безвинные перевозчики где-то за рекой частили «перевез, перевез», когда вспомнил я, как один из них совсем иное «молвил» моему соседу по рыбалке. Особого слуха на птичьи голоса не надо иметь, чтобы услыхать-разобрать слово «жулик».

Еще ниже склонился я к воде и беззвучно засмеялся. Шут его знает, Этого куличишку, как у него вместо обычного «перевез» вырвалось совсем другое! И вовсе непонятно, где и от кого подхватил он оскорбительное для честного человека слово? Хотя, по правде говоря, мне и не такое приходилось слышать от птиц, да ни разу не обиделся на них, а только удивлялся и похохатывал над ними. Вот и тут еле-еле удержался, чтобы не расхохотаться. Ладно один, а будь со мной голосистый приятель — загремели бы самым бестактным образом. Моли бога, жигулист…

А что, если угадал куличок-то?..

Я распрямился и оглянулся на соседа, однако его нигде не было. Ни его самого, ни оранжевых «Жигулей». Когда он уехал — не слыхал, и даже дверкой не схлопал. Скрался…

Солнце пробило туман и заиграли росинки на травах, взвеселела и река, и рыба. С противоположного покатистого берега невидимый мне куличок-мордунка завытягивал одно и то же:

— Извините, извините, извините…

— Чудак! — бормочу я и с улыбкой отцепляю «пирожкового» чебака. — Перед кем и за что извиняться?

Снова закинул удочку поближе к задеве — затонувшему по водополью кусту ивняка, — и когда поплавок был еще в воздухе, из-за поворота вывернула стайка перевозчиков. Они не шарахнулись прочь от поплавка, а деловито пронеслись своей дорогой, позвенькивая озабоченно:

— Перевез, перевез, перевез…

Вчера на востряке Логиновской гряды зачихали бензиновым угаром пилы, и, ухая-обмирая телом, тяжело захлестали березы землю. Она ушибленно вздрагивала, и в ней зарождался не то стон, не то глухой утробный гул. Обсохшее солнце не успело подняться к полдню, а гряда уже осталась без «рукава», протянутого к солонцеватой Хрипуновской степи. По засеке с вершины березы-семенницы взлетал свечкой лесной конек и подгонял себя ребячьим скорословием:

— Лети, лети, лети…

Но натыкался на пустоту и осекался, и вместо звончатого перебора он испуганно выкрикивал: «Ай-ай-ай!»

На примятом костяничнике сидели в мокрых рубахах мужики и парни, а женщины доставали еду из сумок — калачи и шаньги, вареные яйца, разливали по кружкам молоко и размешивали в чашках творог со сметаной. Люди изредка отнимались от еды и, утирая горячий пот, добродушно усмехались:

— Чего ты, птаха, перепугалась? Упасть что ли боишься? А ты к небушку вздымайся, как жаворонок над степью.

Уроненные деревья еще дышали теплом и соком, по ним растерянно суетились муравьи, задумчиво ползали божьи коровки и перепархивали бабочки. Вон на березовом листе павлиний глаз разжал крылышки и посмотрел на людей густо-синими, в белом обводе глазами. Как есть филин проснулся и глубоко взглянул из-под пестрых вразлет бровей.

Зажелтевшим, впрозелень листком закружился над осинами махаон, а по соседству с дроворубами прильнула к срезу березы траурница — малиновая окалина крыльев у нее окаймлена вроде бы лунным светом.

— Ишь, сладкоежка! — взмахнул парень артиллерийской фуражкой, но промахнулся, и она колесом укатилась в тень смятой вершины.

До вечера люди обрубили сучья на лесинах, раскряжевали хлысты на двухметровник и дружно скатали коротыши в поленницы. А потом — кто углем, кто химическим карандашом — запятнали всяк свои дрова.

День-сменщик был хмуристый: тучи черно-седыми бровями свисали над лесом, и неожиданно затевался торопливый дождь. А когда он также быстро останавливался, небо напахивало на июнь сырой осенью.

Спрятался я под березами-двойнями, задумался и не слыхал, как прилетела синица и заприговаривала:

— Испи-лите, испи-лите…

— Эх ты, заботунья! — улыбнулся я синице. — Где же вчера-то была?

Птаха быстро крутнулась на сучке, поднялась выше и снова заботливо-женски посоветовала мне:

— Испи-лите, испи-лите…

А я не поднимался, знал: за кучами чащи лежат в поленницах лесины, ставшие просто кубометрами дров. Срезы красно запеклись, и дождь смешивает сладость берез с полынной горечью осин. Только нет на поленьях ни муравьев, ни бабочек. И лишь синица пока не догадывалась, что испилены деревья, раскряжевана дупловатая осина — дом синицы.

Все-таки почуяла синица неладное и поднялась над делянкой. «Тю-тю, тю-тю!» — пискнула она и метнулась оттуда в лес. Так малые детишки восклицают, если чего-то не находят, или взрослые им иногда говорят «тютю» вместо «нету».

Опять взялся пересчитывать листья у берез рассеянно-холодный дождик.

Березовая дубрава — предки наши, переселившись в давние времена за Урал, так окрестили могутные березняки — сама себя обредила и просторное межстволье загустело подлеском. Тут и крушина с черемухой, тут и боярка с калиной, тут и вишняги с шиповником, тут и дерен белый с кроваво-красными, как розги, ветвями, и круглолистая ирга… В полный рост не разгуляешься и, согнувшись, ищу дубравой грузди и опята.