Сергей Кучеренко - Корень жизни: Таежные были

Назойливо полезли в голову предательские мысли, но Анатолий стал лихорадочно обдумывать возможные варианты спасения. А был единственный вариант — ножом выдалбливать ногу из-под дерева. Ножом, оказавшимся на поясе, ставшим маленькой удачей в тяжкой беде.

Он помнил недавний случай, когда лесоруб-браконьер захлестнулся самим же настороженной медвежьей петлей, но тому освободиться было куда легче: всего-то делов — выдолбить из дерева скобу. Здесь куда сложнее.

От мороза коченели руки и ноги, ныла зашибленная спина. Крепкая, как камень, сцементированная холодом земля упорно сопротивлялась лезвию ножа. Иной раз хотелось забросить нож и отрешенно откинуться на спину, но Юдаков гнал эти мысли, крепче и злее сжимал нож, долбил им, щепотками выгребая из-под ноги землю, выбивая камни, перерезая прочные, как железные тросы, корни… Потом я видел этот нож: полоска искореженной стали и до глянца отполированная рукоятка из капа.

Уходила за сопки луна, поворачивался вокруг Полярной звезды небосвод. Прошел час, другой. От потери сил кружилась голова, тело било крупной дрожью. Онемела придавленная нога, спина стала чужой, в клочья изодрались рукавицы, а «капкан» не отпускал. Постучал ножом по голени по ту сторону ясеня — и ничего не почувствовал, притронулся кончиками пальцев к лезвию — и не ощутил прикосновения.

Откинувшись на спину от усталости, с которой уже не было сил справляться, Толя закрыл глаза и забылся. И сразу же увидел, как наяву, свою жену Зою, с которой когда-то учился в одном классе, сына Аркашку и дочку Лену, отца, мать и сестру Наташу. Они вроде бы были все вместе в его владивостокской квартире и что-то взволнованно, наперебой говорили ему, о чем-то просили, а дети плакали. Он не мог разобрать голоса, слившиеся в тревожный гул, но хорошо понял суть: его просили сопротивляться, не сдаваться.

Мелькнул образ всегда спокойного и уравновешенного шефа — профессора Бромлея, — вопреки своему бесконечно доброму и спокойному характеру повысившего голос: «Как же ты мог так неосмотрительно?!» И еще один близкий человек выплыл из тумана полузабытья — Игорь. Он уже заводил «Урал», из люльки которого высовывались лыжи, и махал ему рукой, паля скороговоркой: «Держись, дружище, я мигом! Вставай, долби, не то замерзнешь!» И Юдаков приподнялся и снова стал ширять ножом в гранитную крепкую землю, по миллиметру и граммами выцарапывая пещерку под ногою.

Во втором часу ночи он все-таки вытащил уже ничего не чувствовавшую ногу из-под ясеня и пополз к домику. Растопив печку, долго оттирал обмороженные пальцы, потом разулся, разделся и осмотрел ногу. Понял: закрытый перелом бедра, оно вспухло и окоченело. Целый час ушел на то, чтобы оживить схваченное морозом тело. А потом наложил на бедро шину из досточек. И лег, решил хорошенько обдумать свое положение. Нужно было выбираться к людям. А как? До ближайшего села четырнадцать километров. Проползти это расстояние невозможно, не поможет и палка. Единственное, что оставалось — сделать костыли и попытаться на них…

В предутренние часы Юдаков из досок сделал-таки костыли, сшил рукавицы, много раз продумал дорогу к Полянам. Положил в рюкзак немного продуктов, котелок, фонарик, щепок для разведения костра. А как только забрезжил мглистый рассвет, оперся на костыли, стал здоровой ногой на лыжу и пошел.

Юдаков знал, что первые километры по густым зарослям горного ключа будут тяжелыми, но быстро пройдя от домика двести метров по этому самому трудному, как он думал, участку, решил, что сумеет преодолеть за день все четырнадцать километров, и бросил рюкзак, вынув из него лишь фонарик. Это была его вторая роковая ошибка, если первой считать тот коварный ясень.

…Через несколько дней Игорь пройдет последним маршрутом Юдакова и расскажет: «Сначала между следами в снегу от костылей было почти полтора метра, и, судя по всему, он шел бойко, но эти промежутки сокращались слишком быстро. Уже через полкилометра он сел отдыхать, потом через четыреста метров, триста. На втором километре упал и лежал, отдыхая, еще через несколько сот метров снова упал, а лежал дольше…»

Каждый шаг Юдакову доставался с трудом, движения отдавались острой болью в бедре и пояснице, здоровая нога немела от усталости, а сломанная горела огнем.

К концу дня он добрался до большой развилки Быстрого, осилил лишь половину дороги к Полянам. Мучительно хотелось есть, пить, согреться. Но рюкзак остался лежать где-то в снегу.

С трудом переводя дыхание, Юдаков слышал свое сердце таким, каким раньше не ощущал. Оно билось уставшим от яростных метаний в клетке живым существом: «лаб-дапп… лаб-дапп… лаб-дапп…» Возникла мысль: почему это «лаб-дапп… лаб-дапп» лишь теперь о себе заявило, почему не замечалась боль в сердце раньше?

Сгущались сумерки, и опять лихорадочные раздумья: ночевать у костра или снова в дорогу?

Коротать длинные зимние ночи под открытым небом ему приходилось часто, и страшного в этом ничего не было. Выберешь удобное место, если не найдешь подходящей кедрины для нодьи или не окажется пилы, то наготовишь кучу сухих дров, свалишь ясенек, бархат-дерево или орех, устроишь лежанку где-нибудь под выворотнем и дремлешь. Конечно, в зимовье куда лучше, потому что там спишь, а здесь только дремлешь, подставляя огню то одну сторону, то другую. Но зато у костра за четырнадцать часов темноты так много успеешь передумать… А потом — в зимовье — особенно сладко спится…

Но Юдаков отверг костер — он не в силах был его развести, а тем более поддерживать огонь всю длинную, почти как вечность, холодную январскую ночь. К тому же нельзя было нерационально тратить последние силы истощенного организма попусту. И он, измученный голодом и болью, снова двинулся, выхватывая фонариком из темноты маленький круг под лыжей и костылями.

Ночь Юдаков шел в полусне, почти автоматически, преодолевая километр в лучшем случае за два часа. Отдыхал через пять — десять минут, падал еще чаще. Иногда ему не хотелось вставать, хотелось уснуть, но каждый раз усилием воли он гнал эти желания прочь. Приподнимался на четвереньках, опирался на костыли, выдвигал ногу чуточку вперед, переносил тяжесть тела на нее…

Небо было звездное и казалось ледяным, сопки и деревья застыли в настороженной неподвижности. Полудиск луны опустился за сопки. Во всем морозном покое были слышны лишь частое дыхание загнанного бедой одинокого человека, скрип снега да глухие удары сильного, но бесконечно уставшего сердца. К этим ударам, дыханию и скрипу, казалось, напряженно прислушивались деревья и сопки, потому что неимоверно трудно шел среди них давно и хорошо знакомый человек. Сильный, выносливый, смелый и умный. Скромный и во всем доброжелательный, любивший и эти деревья, и тайгу, и горы. Жизнь и работу.