Жан-Пьер Шаброль - Миллионы, миллионы японцев…

Эта книга остается для меня, автора, таинственной; она даже чуточку меня пугает.

Моя поездка в Японию — чистейшая авантюра, я весьма смутно представлял себе ее цель, да и теперь она стала мне ненамного яснее.

Я был готов ко всему, и тем не менее меня все поразило.

Перед отъездом меня мучило любопытство; я вернулся домой, испытывая неприятное чувство, и, когда приступил к своему рассказу, оно еще не прошло. Я этого не скрывал. Я искал ключи к стране, не имеющей замков, но вместо ответов нанизывал вопросы и тайны.

Я вернулся к своему блокноту с записями и переписал их.

И тут я понял, что мои ощущения и впечатления зачастую явно противоречивы. Тем не менее я сохранил эти противоречия — из чувства порядочности.

Возможно, я глотал, не пережевывая, отсюда и боли в желудке, отсюда несварение, спасавшее от худшего…

По мере того как я приводил в порядок наспех сделанные записи, выяснялось, что я не так уж ненавидел Японию, как мне это казалось, что я не так уж ее не выносил, вовсе нет, наоборот…

Вот почему меня удивляет и пугает написанная мной книга, вот почему я боюсь ее исправлять. Я чувствую, что в ней полным-полно ками, этих очаровательных и страшных божеств, — ведь никто на свете, и прежде всего сами японцы, не знает, чего от них следует ожидать.

Вот история моей поездки в Японию. Я хочу рассказать все, изменив лишь имена. Людей, знающих подлинных действующих лиц, немного, и им известно про Японию несомненно больше, чем мне; они увидят, что я пишу чистосердечно, и будут только тронуты; они не усмотрят в моих записках упрека, потому что в них его и нет. Это история того, что действительно произошло со мной в Японии.

По сравнению с историей Японии это история незначительная, я бы даже сказал — жалкая.

«Еще один тип, проведя несколько недель за границей, возвращается домой, священнодействует и выпекает книгу!»

Нет, это заметки француза, растерявшегося среди «странных иностранцев». Непозволительно, конечно, но он это сознает и чистосердечно кается.

Я вовсе не претендую на то, что понял Японию. По правде говоря, даже теперь, вернувшись домой, я так и не понял, зачем туда ездил.

Это, думается мне, вносит ноту сомнения, ставит знак бемоля перед всем, что я напишу.

Я полетел в Японию без предубеждения, без предвзятого мнения «за» или «против», не слишком веря в гейш, цветущую сакуру, не рисуя в своем воображении скверных, жестоких маленьких людей желтой расы…

Я люблю понимать, «люблю любить», я поехал с открытыми сердцем и душой.

В Японии я мало что понял, мне там не слишком понравилось, и, идя на поводу у своего самолюбия, я мог бы себя убедить, что девяносто с лишним миллионов японцев — глупцы… Поддавшись такому искушению, в дураках оказался бы я сам, но разве это не более правдоподобно? Хотя бы потому, что, ступив на международный аэродром в Токио, я сразу превратился в глухонемого, не знающего ни а, ни бэ (вы понимаете, что я хочу сказать, а между тем это сказано неточно: японский язык — язык иероглифов, а не букв).

«Дневник безграмотного глухонемого», «Японские недоразумения»… Какие только заглавия не рождались в моем мозгу «примата», пока я расхаживал без цели, наобум по безымянным улицам самого большого в мире города, замечая, что моя борода вызывает натянутые улыбки, слишком вежливые, чтобы быть искренними, и не переставая вполголоса напевать (какое это там имеет значение?) «Три юных барабанщика приехали с войны…». Старинный походный марш обрел для меня новый смысл — стал чудным противоядием Японии!

Прошу прощения, но вот некоторые подробности внешнего облика моей персоны, «совершенно недостойной и не заслуживающей никакого внимания»: рост — метр восемьдесят три, фигура и вес соответствующие, пышная растительность на лице, трубка… Должен признаться, что даже во Франции мое появление на остается незамеченным, в Японии же меня воспринимали как своего рода чудище. Поэтому я счел необходимым в первых же строках отметить три характерные мои особенности, казавшиеся тут шуткой природы, — рост, бороду и трубку.

Моя история началась на Монпарнасе, где я познакомился с одной японкой. Назову ее О Мото-сан, что означает: мадам или мадемуазель (сан), почтенная (О), источник (Мото)… Так, во всяком случае, я перевел ее имя. К тому же французу ничего не стоит запомнить слово «мото», применив мнемотехнический прием, который лишает его последней иллюзии относительно родства французского и японского языков.

Итак, мадам Мото — художница. В ее годы можно было бы иметь нескольких сыновей призывного возраста, внуков — грудных младенцев… Но она очень красива, она японка, так что ей приходится иногда у стойки бара «Купол» пресекать парой пощечин всякие фамильярности.

Стоит с ней познакомиться, как начинаешь ею восхищаться: умная, решительная, волевая, как говорится, «женщина с головой» и к тому же «гранд-дама»… но «гранд-дама» только в Париже.

До поездки в Японию я встречался с ней всего дважды. Нас познакомил один из моих друзей.

В первый раз мы час или два болтали на самые разные темы. К концу разговора мадам Мото сказала мне:

— Вы непременно должны поехать в Японию!

Мой друг, хорошо знавший ее уже несколько лет, шепнул мне с доброй улыбкой:

— Тебе повезло! Ты поедешь в Японию… Она это устроит.

При второй встрече мой друг сказал:

— Мадам Мото — подруга детства одного из самых известных продюсеров Японии. Тебе улыбается написать сценарий для франко-японского фильма?..

— Н-да… Пожалуй… Но сейчас мне ничего такого не приходит в голову.

— Неважно, — ответил мой друг с доброй, ободряющей улыбкой. — Это предлог побывать в Японии. Я ни на минуту не сомневаюсь — стоит тебе туда приехать, и ты что-нибудь да придумаешь… А не придумаешь — беда невелика, ты увидишь Японию, счастливчик!

Я кивнул головой в знак согласия, решил, что друг заговорил о сценарии из одного расположения ко мне, и забыл о нем думать, тем более что на следующей неделе красивая мадам Мото уезжала на полгода в Японию.

Пять месяцев спустя «Эр Франс» известила меня телеграммой, что мой проезд в Токио оплачен наличными, назначить дату вылета зависело от меня.

Предыдущие отношения с миром кино меня более чем закалили. Мои романы привлекали экранизаторов настолько, что они даже покупали авторские права на них, а однажды я несколько месяцев работал в качестве сценариста на американцев; я даже получал деньги у Кино, и даже в долларах… Но так ни разу и не видел на экране ни одного кадра, к которому был бы причастен.