Лариса Васильева - Альбион и тайна времени

Лондон правого берега Темзы совершенно другой город, чем Лондон левого берега. Мосты столь же соединяет эти города, сколь и разъединяют. Западный конец, где и парламент, и королевский дворец, и площадь Трафальгара, где вся лицевая история и гордость страны, тоже необычайно разнообразен — разные лица Лондона мирно соседствуют и так быстро сменяют друг друга, что уследить за ними невозможно.

Только что я шла мимо богатых особняков, свернула за угол — бедный негритянский район, облезлые дома, грязь, мусор, еще за угол — высотные жилые кубы и параллелепипеды — новый район, где живет средний класс, где и занавески на окнах и машины у подъездов именно такие, какие должны быть у среднего англичанина.

И при всем этом разнообразии, при всей пестроте, есть люди, утверждающие, что Лондон — чрезвычайно однообразный и монотонный город.

«Как похожа эта улица на Килборн», — думаю я, проходя по Кентиштауну — линии прижатых домиков, одинаковой архитектуры, витрины магазинов: «Маркс энд Спенсер», «С энд А», «Теско», «Сэйнсбэри» — точь-в-точь такие, как в Килборне.

«Да не в Кентише ли я?» — озираюсь на центральной улице Северного Финчли.

— Это что, Северный Финчли? — спрашиваю водителя такси, проезжая невдалеке от Шеппердс-буша, который от Финчли на расстоянии двадцати миль.

Даже кварталы богачей в Лондоне похожи между собой. Белые дворцы Белгревиа я научилась отличать от таких же в районе Риджент-парка лишь благодаря обилию зелени в последнем.

Что уж тогда говорить о новых районах, во всем мире сегодня выстроенных одинаково. В Лондоне я отличать их не берусь — не могу. Единственное, что может помочь, — это названия домов.

Вот где необозримое поле для фантазии. Англичане привыкли часто вместо номера обозначать дом тем или иным именем. Думаю, в основе этой традиции лежит стремление выйти из укоренившейся системы архитектурного однообразия.

Название дома, как правило, берется не с потолка. Перед этим белым строением в прошлом веке росли три дуба. Поэтому оно и называется «Три дуба». А соседний дом назван «Два каштана» исключительно потому, что хозяин его, когда строился, перенял архитектуру «Трех дубов», и в этих дубах все так нравилось ему, что и название он в некотором роде тоже позаимствовал. Он даже посадил перед крыльцом два каштана. Один умер, не выдержав какой-то холодной зимы, а другой стоит, и у него весенние свечи густо золотистой окраски.

А этот дом называется «Красным», у него крыша выложена красной черепицей. Рядом «Зеленый дом» (уже только по названию), дальше «Голубой домик»…

Есть, правда, улицы, где принцип наименований иной — хозяева не следовали друг за дружкой, а изощрялись один перед другим. «Русалочий домик», а рядом «Чертова кухня»; «Оплот тишины», а через несколько кварталов «Приют весельчаков».

Вся эта игра — прерогатива богатых районов. Никаких названий нет там, где закопченные строения. Да и кому пришло бы в голову издеваться над собственной бедностью, вывешивать перед ветхим крыльцом витиеватой вязью написанное «Прибежище радости».

Однако — примета нашего времени — вставные челюсти города — высотные жилые дома-близнецы, построенные муниципалитетом и предоставляемые людям в порядке очереди — переняли опыт богачей: я иду между ними и отличаю их только по названиям. В том районе, по которому сейчас иду, преобладают писательские имена: вот башня зовется «Дом Фильдинга», точно такая же слева — «Дом Бронте», — интересно, какая из трех Бронте имелась в виду, жаль не додумались те, кто называет, ведь можно было сэкономить названия, как красиво звучали бы три башни: Шарлотта, Эмилия, Анна.

В попытке нарисовать лицо Лондона во всем его многообразии и однообразии мне придется прибегнуть к форме, наиболее отвечающей предмету моего внимания: поскольку город мозаичен, то посредством мозаики я и попробую изобразить его.

Человек в длинном черном смокинге. Поверх длинное черное пальто. На голове черный котелок. На руках черные перчатки, а в руках черный зонтик. Теплое, солнечное апрельское утро. Мы с ним идем вдоль темно-серых и бледно-желтых стен банков — бастионов величия империи. Он называет мне каждый и о каждом знает все — какой капитал вложен, какова история его возникновения и даже, что особенно интересно, — каковы его дела на сегодня.

— Мистер Вильямс, вам жарко, снимите пальто.

— Всю мою жизнь я носил эту одежду, мне не жарко, мне приятно идти, осознавая, что я жив и все еще всем своим существом принадлежу Сити, не то что вот эти…

Он с пренебрежительной гримасой обвел рукой вокруг себя, предлагая осмотреться. Улица кишела народом — в светлых одеждах, в серых костюмах, в голубых измятых брюках.

— И это клерки Сити! — вздохнул мистер Вильямс. — В мои времена весь наш банковский город был одет, как один человек. Как я сейчас. Когда в часы ленча или после работы все выходили на улицы — вот было внушительное, почти ритуальное зрелище.

— Наверное, все это напоминало похороны, — осмелилась я.

— Напоминало. Однако я нахожу, что в ритуале похорон есть большая торжественность. Причастность к деньгам и причастность к смерти, если задуматься очень сходные причастности, и та, и другая не оставляют иллюзий, величественны в своей сути, и обе, в конечном итоге, тлен.

Мистер Вильямс очень стар. В своем похоронном одеянии с бледным морщинистым лицом, удлинившимся от худобы и старости носом, глядящим в рот, во всем этом он удивительно похож на…

Нет, нет, неприятное сравнение исчезает, едва этот человек начинает говорить: лик смерти озаряется изнутри светом ума и остроумия, а также вы сразу же замечаете, как он бодр, несмотря на восемьдесят лет.

Он до сих пор спортсмен. Каждое утро его можно увидеть бегущим по дорожкам Холланд-парка. Бегает мистер Вильямс в белых трусах и белой майке, какая бы дождливая погода ни была. Этим, да еще умеренным и строго по часам питанием он объясняет свое долголетие, которым гордится более всего на свете. Есть у него еще одно объяснение, на мой взгляд, несколько спорное, но, коли уж начала я рассказывать о мистере Вильямсе, умолчать об этом значило бы обеднить его столь необычный и, все же осмелюсь утверждать, весьма типичный английский облик.

Мистер Вильямс — холостяк.

— Конечно, когда я смотрю в парке на резвящихся детей и думаю, что на смертном одре мне решительно некому будет передать все то немногое, в смысле денег и опыта, что я нажил за долгую жизнь, бывает грустно. Но ведь в жизни всегда что-то за счет чего-то. Зато каких тяжких испытаний не прошли мои нервы от ежедневного активного соприкосновения с женским характером, от ежедневного взаимонепонимания и необходимости скрывать его.