Андрей Сидоренко - Молитва для Эльзы (быль в трех частях)

В процессе воспоминаний видимо есть множество тайных закономерностей, без которых не обойтись. Думаешь об одном, к примеру о глубоководных погружениях, вечной мечте, а видится совсем другое, и непонятно в какой связи. Но раз так, то, видимо, связь какая-то все-таки существует.

Еврей, Владимир Васильевич Иванов, начальник одной из лабораторий, получал очень приличное жалование, однако на работу ходил в синем трико за три рубля пятьдесят копеек и калошах производства местной фабрики, кокетливо отлитых в форме бальных туфель с декоративным шнурочным бантиком. Калоши носились на босую ногу. Туловище дальневосточного ученого прикрывал несколько лет нестиранный свитер с оттянутым воротом. Волосы не причесывались никогда, а о том, что на лице растет борода, Владимир Васильевич вспоминал примерно раз в неделю, а то и реже.

Жил Владимир Васильевич в двухкомнатной квартире один, женщин к себе не водил, потому что ни одна не согласилась бы. Из любви к технике в одной из комнат он держал мотоцикл "Минск", а в другой сколотил из чертежных досок баню, которую топил по-черному. Камни раскалял в сковороде на электроплитке "Мечта", вместе с ними запирался в бане и млел.

Если посадить на мотоцикл обезьяну, то ездить у нее получится лучше, чем это удавалось Владимир Васильевичу после нескольких лет упорных тренировок. Мотоцикл ему был совершенно ни к чему, и зачем он на нем ездил на старости лет, я никак не могу понять. Видимо, таким способом он пытался удовлетворить какие-то тайные необузданные страсти, запрятанные глубоко внутри его сознания.

Глядя на то, как он совершает головокружительные мотопоездки, хотелось воскликнуть: "Какой еврей не любит быстрой езды!". Однако долго находиться в седле у него не получалось — падал, и часто в грязь. Помню, раз явился, будто его только что вынули из болотной топи.

Во время езды Владимир Васильевич зачем-то таращил глаза и высовывал язык, забывая засунуть его обратно, даже когда закрывал рот. Мышцы лица при этом напрягались неравномерно, перекашивая физиономию и придавая ей зловещее выражение. Когда проносился мимо, у меня всегда создавалось впечатление, что он вот-вот грохнется. И если этого не случалось, я испытывал чувство облегчения и радости за удачливую судьбу отчаянного наездника.

Научные достижения Владимир Васильевича не выходили за рамки результатов, полученных учеными-гидродинамиками в начале века. По просьбе военных он взрывал в воде тротил и смотрел, что после этого будет. Каждый раз происходило примерно одно и то же: сначала был большой "Бух", потом брызги и маленькая волна, как от брошенного камня. С помощью такой волны военные надеялись победить врагов и не жалели на изыскания средств, которые позволяли Владимир Васильевичу и нам, научным сотрудникам отдела цунами, заниматься черт знает чем, летать, например, на вертолете за пивом или часто бывать на материке по делу и без дела.

Почему-то Владимир Васильевич мне часто вспоминается без всякой важной причины. Мы не были ни друзьями, ни даже товарищами — просто находились в одном пространстве-времени. Дались мне его мотоцикл "Минск" и баня из чертежных досок, и то, что он тротил ради науки в воде взрывал. Я напрочь забыл свою первую женщину: ни имени, ни лица, ни ее любимые цветы — ничего не осталось. Зато Владимир Васильевич как живой перед глазами.

На кого я похож, запакованный в спальник, лежащий на голой земле среди ночи в степи? Глядя через костер — на кинострашилу из-за теней от черт лица. Уйди на десять шагов, буду неузнаваемым объектом живой или даже неживой природы. А для дальнего пешехода я неприметное условное обозначение, меня, была б охота, можно только предположить. И те мысли в голове, и то прожитое, и куда теперь это добро девать?

Как все интересно оборачивается. Я только и делал, что жил да жил, не пропуская ни дня, ни каждого мгновения, как прилежный школяр. Ну и? Где тот дальний пешеход — мнимый слушатель, и где поколения предков, о которых даже я, давний родственник, хочу но ничего не могу узнать.

Как-то пытал отца на предмет старины. И что же: от прадеда только запрятанную в чулан саблю общим усилием вспомнили, и все: а кто он такой, любил ли пюре или крутые яйца, главная жизненная мечта родоначальника — все прах. А сунься в вековую глубь, так там, вообще, пустыня, как будто никого и не было. Ау!

Мир странным образом меняется, если вдруг удастся каким-либо способом душу потревожить или умереть, ненасовсем, конечно, а только наполовину.

Зачем помню белый потолок? Это же совершенно второстепенная деталь. Я должен помнить медицинскую сестру и доктора, и еще что-то значительное, из глубин сознания, как то: долг перед родиной, дети-сироты, скорбящие родственники и еще, что по идее должно всплывать из памяти в этот важный момент. Почему все не так?

Через несколько минут потолок подернулся пеленой, будто в воздухе, как на воде, образовались волны. И сразу же не захотелось ни о чем говорить. Окружающая действительность закружилась, а к горлу изнутри подобралось незнакомое ловкое безволосое существо размером с кулак. Помедлив чуть, затрепыхалось и юркнуло через рот наружу прочь. В тот же миг удивительно легко стало дышать, несмотря на то, что дышать я, видимо, перестал. Потом не помню, что было — просто темно и скучно. Но вскоре заметил себя бледного и серьезного с высоты метра три.

Вот тут я вспомнил, что пора испугаться, попытался закричать и вернулся на место. Трудно сделать первый вдох. Хочется, чтоб тебя шлепнули по заднице, как новорожденного, или ущипнули для доказательства существования.

В вену воткнули иглу, влили для пользы жизни инородную жидкость, а через час выпустили на улицу восвояси. Я брел через толпы азиатских людей без цели и в неизвестном направлении. В основном виделось небо и почти ничего внизу. На самом деле наверху ничего чудесного или достопримечательного не было. Так, синее что-то. Но вместе с тем я чувствовал присутствие чего-то важного. Сверху лились еле слышные неразборчивые звуки странной музыки, которая по существу и не слышалась, а только казалась. Небо молчало, а люди шумели. Но для меня было все наоборот. Гущу народной массы я слабо ощущал, будто ее поместили в аквариум, а меня оставили снаружи наблюдать за молчаливыми иными существами со странными манерами.

Мир и живое в нем стали не то чтобы чужие, отдельные сделались. Чужие, это когда тебя обижают или не любят до такой степени, как запланировал. Чужие появляются, когда ты — пуп земли, любитель себя, дражайший.

Лечу над землей как в чудном сне — покойно и уютно без всякой на то причины, от существования лишь. Люди стали родней и любимей, но вместе с тем ни с одним не хочется особенно дружить. Я стал одинок, но осознал это только спустя время, когда окончательно убедился в постоянном присутствии какой-то невидимой стены, отгораживающей меня со всех сторон и не пускающей наружу сродниться с тем, что вижу. Я зажил в кино с героями из случайных прохожих. Ума не прибавилось и прозорливости тоже, зато почувствовал присутствие чего-то главного, одного-единственного, благодаря чему мир и процессы, в нем происходящие, сделались понятыми, как железнодорожное расписание. Стало жаль членов правительств, которые живут в атмосфере неискренности, и всех капиталистов, которые не тем, чем надо, заняты. Жаль умирающих с голоду ребятишек в недоразвитых многодетных странах. И совестно чувствовать себя на месте среднего американца, который в состоянии прокормить небольшую голодающую чернокожую республику, но почему-то не делает этого. Стыдно ездить на авто с космической ценой, когда другой голый бродит в тоске-печали среди пустынной местности, нуждаясь в ласковом слове и материальной помощи.