Арон Ральстон - 127 часов. Между молотом и наковальней

— Мама, прости, что напугал тебя. Я тебя люблю.

Она качает головой, и в ту же секунду мы оба начинаем плакать.

Несколько минут спустя, когда хлюпанье носом стихает и способность говорить восстанавливается, мама говорит мне:

— Мы со Сью шутили, что если тебя задержала не сломанная нога, то, когда мы доберемся до тебя, сломаем обе.

Мы оба издаем неуверенный смешок и улыбаемся друг другу. Любовь проходит между нами, достигая той части души, которая может быть затронута только воссоединением сына с матерью, матери с сыном. Я знаю, чего мы оба хотим: чтобы как можно дольше мы друг друга не покидали.

Дни и недели после моего спасения были, скажем прямо, из ряда вон. Еще до того, как отец приехал в Гранд-Джанкшн, моя история попала в газетные заголовки по всему миру. Я потерял в каньоне двадцать килограммов и полтора литра крови. Впереди меня ожидало долгое восстановление, за ходом которого я мог следить по бегущей строке новостей Си-эн-эн: «Скалолаз из Колорадо, который ампутировал себе руку, находится в критическом состоянии». После трех операций, перенесенных за пять дней, и рекордного количества больничных оладушек, съеденных когда-либо в отделении интенсивной терапии больницы Святой Марии, количество цветов, которые мне присылали, переросло палату интенсивной терапии, и нам пришлось переехать этажом выше. Здесь, в те редкие минуты, когда я приходил в сознание, отец читал мне кучу писем, приходящих и от моих друзей, и от незнакомых людей, и буквально из-за соседнего угла, и со всех концов мира. Одна женщина из Солт-Лейк-Сити прислала мне открытку, в которой сообщила, что смыла в унитаз все запасы снотворного ее умершего мужа. Она писала: «Ваше мужество показало мне пример того, как нужно держаться. Я пообещала себе, что покончу с жизнью, если через год после смерти моего мужа дела не пойдут на лад. Теперь я знаю, что самоубийство — это не ответ. Вы вдохновили меня на то, чтобы оставаться сильной и храброй, чтобы бороться за жизнь». Мы с родителями плакали каждый раз, когда читали это письмо; в трудные времена это было напоминанием о том эффекте расходящихся кругов, который произвели на людей мое спасение и выздоровление.

Всю ту неделю родители от меня почти не отходили. Благодаря их любви, поддержке тысяч тех, кто молился за меня, благодаря тайным визитам многих друзей, которым удавалось ко мне пробраться, и отличной работе докторов и медсестер больницы Святой Марии, я понемногу набрал сил настолько, чтобы в среду, 7 мая в первый раз с момента моего несчастного случая выйти на улицу. Рекреационный терапевт из больницы хотел погулять со мной и отцом в парке через дорогу, но целая армия журналистов и фотографов караулила нас у дверей госпиталя по двадцать четыре часа в сутки. Поэтому мы наслаждались потрясающим видом зелени Гранд-Джанкшн и обрывами каньонов, сидя на складных стульях на крыше больницы. В эти полчаса воздух и краски пейзажа были особенно нежными; мы обменивались историями о путешествиях и мнениями по поводу бейсбола. Теперь это одно из моих любимых воспоминаний, связанных с отцом.

В тот же день я получил по почте посылку: подарок от моего друга Криса Ши из Портленда. Открыв коробку и развернув упаковку из фольги, я обнаружил внутри шоколадный пирог с толстым слоем сахарной глазури — в форме моей правой руки. Когда несколько моих друзей из Аспена приехали повидать меня в тот вечер, привезя с собой стопку компакт-дисков, чтобы я мог слушать, пока лежу, мама разрезала пирог и подала нам его с молоком из больничной столовой. В этот момент мне было странно и смешно смотреть, как мои друзья улыбаются и смеются. Мы шутили тогда: «Возьми вот, съешь; в память о моей руке». Мы назвали эту встречу «Последний десерт».

В четверг я впервые за неделю надел свою собственную одежду и по такому случаю одолжил у мамы фотоаппарат. Нашпигованный тремя видами лучших наркотиков, я поехал вместе с родителями на больничной машине в другое здание, находившееся в половине квартала от моего, и зашел в комнату, в которой было пять дюжин репортеров и в два раза больше съемочных групп и фотографов. Я не смог удержаться — мне нужно было сделать пару снимков. Вот так меня встретил мир, и думаю, многие первые впечатления были сделаны во время этой двадцатиминутной пресс-конференции. В свое оправдание могу сказать одно: я был настолько под кайфом, что летел выше воздушного змея, унесенного ураганом. Когда репортер попросил меня назвать три вещи, которых мне больше всего не хватает, я сказал: «Поехать домой с родителями, погулять с друзьями и глотнуть соленой и прохладной „Маргариты“ из высокого стакана», и это было правдой. Не знаю, сколько раз я думал про «Маргариту», когда сидел в ловушке, — возможно, не так много, как о моей семье и друзьях, но много.

Сразу после пресс-конференции я поговорил с моим другом-фотографом Дэном Байером, который приехал в Гранд-Джанкшн сделать фотографии для «Аспен таймс». Несколькими днями раньше он поехал в каньон Хорсшу и прошел семь миль до дюльфера Большого сброса. По пути он нашел мою обвязку и спусковуху там, где я их оставил, и вернул мне. Он сказал, что видел лужу у подножия дюльфера, ту, из которой я пил, и спросил:

— А ты заметил, что там плавает дохлый ворон?

Когда я отделался от самых сильных наркотиков, меня выпустили из больницы Святой Марии. Мы с родителями поехали домой в Денвер, куда уже прилетели мои друзья из шести штатов, чтобы устроить мне неожиданный прием. За одни выходные я выполнил два из трех пунктов моего списка «чего бы я хотел». Осталось только избавиться от восемнадцати таблеток, которые я принимал каждый день, чтобы наконец-то насладиться большой «Маргаритой».

К 15 мая меня снова положили в больницу, на этот раз в Денвере, в Пресвитерианский госпиталь Святого Луки. Двумя днями ранее врачи обнаружили потенциально смертельную инфекцию кости в правой руке — все тот же грязный нож, что спас, теперь убивал меня. После еще одной операции меня посадили на самые сильные из доступных внутривенных антибиотиков (все время иглы), а затем — анализы крови, батарея за батареей (снова иглы), дабы убедиться, что лекарства побеждают инфекцию. На следующий день, в пятницу, должен был быть выпускной моей сестры, она заканчивала Техасский технологический университет. Впереди были анализы и еще одна операция. Мы с родителями плакали вместе: стало очевидно, что я не поеду в Техас и не увижу, как Соня получает диплом. Затем, всего за двадцать часов до церемонии в Лаббоке, врачи и медсестры придумали план, позволяющий мне уехать из больницы на три дня. Получив витиеватые инструкции относительно того, как самостоятельно вводить внутривенные антибиотики, мы с родителями поспешно отправились в десятичасовой ночной бросок до Лаббока, штат Техас. Пока мой папа гнал машину по двухполосным шоссе техасского «полуострова» на скорости больше ста километров в час, мама с заднего сиденья управляла моими капельницами, вешая пакеты на крючок для одежды над боковым окном. К тому времени, как мы приехали в Лаббок, машина выглядела как полевой передвижной госпиталь, замусоренная использованными расходниками и рваными обертками, но мы успели как раз к банкету по поводу вручения наград, где Соню объявили лучшим студентом-технологом года в Техасе. Как только все празднества на выходных были закончены, мы с родителями помогли сестре собрать вещи, а затем, по семейной традиции, сели с моей бабушкой Ральстон за стол сыграть несколько раундов в юкер.[95] Как в старые добрые времена.