Всеволод Овчинников - Сакура и дуб (сборник)

Английские предприниматели издавна предпочитают вкладывать деньги не на Британских островах, а в бывших колониях. Уступая Японии, ФРГ, Франции почти по всем экономическим показателям, Англия пока опережает их по величине помещенных за пределами страны капиталов. Подобная же инерция имперских времен воплотилась и в политике официальных кругов. В течение послевоенных десятилетий они не столько поощряли вложения в отечественную индустрию, сколько блюли заморские интересы Сити, не скупились ни на какие жертвы ради спасения фунта стерлингов.

В лондонских коридорах власти любят повторять слова лорда Пальмерстона: «У нас нет ни вечных союзников, ни постоянных противников – у нас есть лишь вечные интересы». Слов нет, будучи «промышленной мастерской мира» и крупнейшей колониальной империей, Британия эпохи Пальмерстона действительно могла позволить себе политику «блистательной изоляции» и в полной мере извлекать выгоду из свободы рук в политической игре, из своеобразия своего географического положения.

В наш век, однако, размеры и положение Англии на географической карте требуют иной трактовки этой фразы. Оставшиеся в наследие от прошлого имперские замашки, словно шоры, ограничивают политический, экономический и социальный кругозор правящих классов Великобритании. На обложке книги английского публициста Клайва Ирвинга «Подлинный брит» изображена рука джентльмена, вынувшего из жилета карманные часы без стрелок. Потеря чувства времени – вот, по мнению многих трезвомыслящих лондонцев, черта, порождающая пресловутую «английскую болезнь».

В течение целого столетия после промышленной революции ведущее положение Англии в мировой торговле никем не оспаривалось. Государству не приходилось решать серьезных экономических или внешнеполитических проблем, которые требовали бы особой дальновидности или квалифицированной экспертизы. Страна могла тогда позволить себе иметь «правительство джентльменов», доверить кормило власти просвещенным любителям.

От джентльмена требуется не так уж много. Он не должен знать ничего о политической экономии и еще меньше о том, как управляются зарубежные страны.

Он должен быть терпимым к взглядам других (не считая, разумеется, ирландцев, социалистов, профсоюзных организаторов и браконьеров), но придерживаться мнения, что только сильная рука способна сохранить британские интересы к востоку от Суэца. Будучи директором компании, он не должен слишком хорошо разбираться в ее делах, а возвращаясь из путешествия – ощущать расширение кругозора.

В широком смысле философия джентльмена представляет собой отказ мыслить принципиальными категориями: не заглядывай вперед; встречай проблемы дня по мере того, как они возникают; старайся решать их без лишних усилий разума, без неподобающего пыла страстей. Всюду, где требуются специальные знания, живое воображение, настойчивость и целеустремленность, организаторский дар, характеристики джентльмена становятся не только бесполезными, но и опасными.

Легко ли убедить себя в том, что проходит век полковников, которые извечно воплощали собой образ триумфального викторианства, империи, послеобеденного чая, игры в крикет на зеленых лужайках. Когда-то эти полковники – строители империи в 30-х годах прошлого века – уходили в отставку и поселялись в живописных поселках Дорсета и Корнуолла. Они читали воскресные проповеди в приходских церквах. Они имели самые ухоженные сады и получали призы на сельскохозяйственных выставках, выращивая огурцы величиной с тыкву.

Эти полковники олицетворяли собой Британию, которая никогда не менялась: консервативную, уверенную в себе и замкнутую. Если вы не говорили с ними о распаде империи, о безработице, о лейбористской партии, о Бернарде Шоу, о механизации армии – обо всех этих проклятых новшествах, пришедших с континента, – они были бы милейшими людьми.

Полковники почувствовали, что получили смертельный удар даже не при распаде империи, а уже при механизации армии. Как только начали расформировывать кавалерийские полки, они стали требовать, чтобы офицерам, пересаженным на танки, сохранили хотя бы шпоры.

Но техника, пришедшая в армию, нанесла удар по самому главному: по взаимоотношениям любителей и профессионалов.

И вот, по мере того как нарастают волны критики в их адрес, джентльмены и полковники чувствуют, что движутся к вымиранию. Не только длинноволосые интеллигенты, читающие Марселя Пруста и Зигмунта Фрейда, уничижительно высказываются о детищах публичных школ, но все громче раздаются голоса, что «эти вещи гораздо лучше делаются за границей». А под «этими вещами» имеется в виду как раз то, что прежде всего оставляли джентльменам: управление людьми и делами, проблемы политики и администрации, войны и мира.

«Что, собственно, знаем мы глубоко об Англии, как представляем себе ее лицо, казалось бы, совершенно открытое чужому взгляду? Мне думается, нет маски более загадочной, чем это открытое лицо. И нет более интересной задачи сейчас для журналиста-международника, нежели разгадать эту загадку Англии, разгадать так, чтобы можно было представить себе ее будущее». Эти слова Мариэтты Шагинян уже приводились в первой главе впечатлений и размышлений об Англии и англичанах. К ним же хочется вновь вернуться, берясь за завершающую главу.

Спору нет, мы в целом знаем об англичанах гораздо больше, чем, скажем, о японцах. Сказывается давнее знакомство наших народов с культурным наследием друг друга, и прежде всего с литературой, способной раскрывать в художественных образах черты национального характера. Но чем дольше находишься среди англичан, тем глубже убеждаешься, что, лишь уяснив их национальную психологию, можно почувствовать своеобразие человеческих взаимоотношений и общественных процессов в этой стране. Для этого нужно разобраться в специфике английского характера, особенно тех его черт, которые в виде обычаев и традиций, моральных норм и правил поведения насаждались преднамеренно.

Мне довелось немало общаться с англичанами в Китае и Японии, в их бывших колониях к востоку от Суэца. Но после четырех прожитых в Лондоне лет приходишь к выводу, что по-настоящему узнать англичан можно только в Англии. Выше говорилось, что в палисаднике перед своими окнами англичанин становится другим, чем в уличной толпе. Подобное же сопоставление правомерно и в более широком смысле. Многие привлекательные стороны своей натуры англичане раскрывают лишь на родине, тогда как их отрицательные черты, как бы предназначенные не для «своих», а для «чужих», становятся особенно заметными именно за рубежом. Думается, что подобная двойственность тоже порождена представлением о том, что «туземцы начинаются с Кале». Находясь среди соотечественников, англичанин может поднять забрало. Он не сомневается, что все вокруг знают правила игры и будут следовать им. Но, попав в чуждое окружение, оказавшись среди неведомых и непредсказуемых иностранцев, англичанин как бы разворачивается в боевой порядок, жестко реагируя на все непривычное. И эта настороженно-оборонительная поза часто дает повод отрицательно судить о нем.