Василий Песков - Сельская Венгрия

Зажигаются звезды над степью. Просвистели крыльями полетевшие на кормежку утки. И стало вдруг зверски холодно.

— Да, тут, в Хортобади, так. Днем — в рубашке, а ночью — впору тулуп. Прикройтесь, — кидает Ласло в повозку суконное одеяло.

Без дороги, чуя свой старый след, лошади резво бегут туда, где мерцают огни ночлега.

На второй день после обеда в Хортобади нас встретил Михай Бондай — орнитолог национального парка. Он был с биноклем, в больших вездеходах-ботинках, в защитного цвета одежде.

— Зовите — Мишка… — сказал он, обнаруживая застенчивость, сердечность доброго человека.

Мишка в «пусте» недавно и является одним из тридцати пяти работников, изучающих и охраняющих дикую степь. На вопрос, велики ли конфликты с хозяйством, Мишка ответил:

— Бывают. Сейчас вот спорим из-за гусей и уток…

Хранители Хортобади против гусиных ферм. Гуси, сбитые в плотные массы — их тут около сорока тысяч голов, — оставляют после себя безжизненные плешины. С другой стороны, в претензии и хозяйственники: сто тысяч диких уток, отдыхающих на пролете, научились добывать со дна кукурузу, которой кормят тут карпов.

— Но подсчитали, и оказалось: прибыль от охоты на уток в несколько раз превышает убыток от потери кормов… А вообще-то для орнитолога Хортобадь — рай, — сказал Мишка, обращая наше внимание на двух кормившихся колпиц.

Мы не могли, к сожалению, весь этот рай увидеть. Была пора гнездовий, и беспокоить птиц не хотелось. Гнездится тут примерно четыреста дроф, ставших повсюду исключительно редкими. Есть большая колония колпиц, гнездятся цапли. Множество куликов, уток. Орлы на пролетах бывают, дикие гуси и журавли.

Днем в жару вся жизнь в Хортобади стихает. Шумит лишь ветер, качающий тростники. Все-таки опытным глазом Мишка то и дело что-нибудь замечает. Вот бинокли к самым глазам подают нам зайчишку, сомлевшего от жары и решившего искупаться. Вот коршун щиплет на отмели снулого карпа. Низко над камышами, сопротивляясь ветру, пролетела спугнутая нами сова. Гнездо иволги, как плетеную колыбельку, качает ветер на иве…

К вечеру ветер стихает. И сразу слышишь множество звуков: хоралы лягушек, почти непрерывная трель камышевки-сверчка. Ухнула выпь, шлепнулся в воду косячок уток.

Вода на закате становится красно-зеркальной.

— Вон, поглядите… — толкает Мишка.

Оставляя «бусы» на воде, совершенно нас не страшась, плывет выдра. Вспугнутую ею рыбешку сейчас же бьет «острогой» стоявшая неподвижно у стены камышей цапля.

Мишка хочет, чтобы гости увидели как можно больше:

— Вы понимаете, уникальное для Европы место! Где еще это можно увидеть…

Это действительно так. На осушенных, распаханных, разлинеенных, побрызганных химикатами землях места для какой-нибудь птицы, для дикого зверя, цветка уже не осталось. Все причесано, приглажено, чисто и молчаливо. Ни чибиса, ни перепелки, ни даже жаворонка — «культурная пустыня». И вот остров жизни, многоголосая «пуста». Ценность эта — не только венгерская. Земля, из-за способности человека проникнуть в любую ее самую потаенную точку, на глазах нынешних поколений как-то сжалась, кажется, уменьшилась даже в размерах. И все меньше и меньше на ней уголков, где еще может найти убежище дикая жизнь. Хортобадьская «пуста» как раз такой уголок.

Мишка рад, что гости вполне понимают ценность этих вот тростников, соленых пригорков, прогретой солнцем воды с вечерним концертом лягушек и уханьем выпи. Сам он целыми днями с биноклем и мятым блокнотом пропадает в этой горячей степи. Он недавно женился и живет в леске на кордоне. В стоянии у вечерней воды, в разговоре у костерка мы не заметили, как над «пустой» опустилась майская ночь. Ехали с час еще до кордона. И когда открывали калитку, увидели смутно белевшее в темноте платье.

— Мишка!.. — Далее шли незнакомые нам слова венгерского языка, в переводе, впрочем, совсем не нуждавшиеся. Все молодые женщины на Земле одинаково встречают припозднившихся спутников жизни.

Мишка тронул жену за ухо, где сверкнула сережка, сказал что-то ей ласковое. Мишка любит жену. Но он любит еще и цапель, орлов, куликов, диких гусей. И эту любовь полагается понимать, иначе какая же жизнь тут, в глуши, на кордоне…

Мы, не мешкая, попрощались, оставив супругов возле крылечка, где цвел жасмин и где в темноте зарослей задыхался от радости соловей.

До Будапешта отсюда было часа четыре ночного пути.

«Балатон, Балатон…» — пульсирует в автомобильном приемнике звучное слово. Остальные слова непонятны. Но ясно, что песенка призывает на Балатон. «У нас в Венгрии все дороги ведут к Балатону», — улыбнулся шофер. Поворот. Еще поворот. И вот оно, озеро.

День тихий. Молочно-синяя гладь подернута легким туманцем. С камня на берегу видно не много. Одна к другой боками притиснуты лодки. На берегу повыше так же тесно автомобилям. Из воды сиротливо торчит куст камыша, и прямо почти от него в гору убегают белые столбики виноградника. Разуться бы, опустить в воду ноги. Не доберешься — озеро взято в камень, да и неловко было бы это сделать на глазах празднично разодетой разноязычной курортной толпы, в которой слышится и наш владимирский говорок.

На карте Балатон слегка похож на Байкал — так же вытянут синей жилкой. Есть на озере полуостров очертанием — маленький Крым. Это, как нам сказали, самая высокая точка — Тихань. Балатон — место ветреное. Возможно, в тени полуострова вода усмиряется, оттого и славянское слово Тихань. Балатон слово тоже славянское — топкое, низкое, болотистое место. С плеча Тихани видно, что так и есть: весь южный берег — плоская низменность. Видно в бинокль: купальщики ушли от берега с полверсты, а глубина — ниже пояса. Южный берег опушен кое-где камышом. И это свидетельство топкости, помешавшей сплошь облепить озеро дорогими затейливыми домами. Северный берег облеплен ими примерно так же, как берег Черного моря в Ялте. Потоки автомобилей, людей, запах жареного мяса, нагретого асфальта и опять же песенка «Балатон, Балатон…».

По месту, где стоит на привязи катерок, находим институт лимнологии — учреждение, созданное специально следить за жизнью «венгерского моря», как называют иногда Балатон.

Лимнолог доктор Ене Поньи Балатон знает, как мать знает свое дитя, — проработал тут более тридцати лет.

«Крупнейшее озеро в Средней Европе. По площади — родня Женевскому, но мелкое — средняя глубина четыре-пять метров. Красот Женевского озера Балатон не имеет, однако есть преимущество: неглубокие воды прогреваются, и очень быстро, до двадцати пяти градусов. В Женевском температура выше восемнадцати не бывает. Европейский купальщик едет сюда. Постоянные сильные ветры влекут и яхтсменов. Сегодня вы видели озеро в редком спокойствии».