Александр Елисеев - На берегу Красного моря

Проснувшись на другой день и чувствуя себя довольно бодрымъ, я началъ оріентироваться на счетъ нашего географическаго положенія. По всѣмъ даннымъ мы находились на параллели сѣвернаго отрога Джебеля-эль-Тиха въ томъ мѣстѣ, гдѣ приморская цѣпь наиболѣе отходитъ отъ берега Акабинскаго залива. Въ этомъ мѣстѣ Джебель-эль-Тиха съ приморскими горами образуетъ горный узелъ, который обозначается нѣсколькими возвышающимися пиками. По разсчетамъ Юзы и Ахмеда, а также по моимъ вычисленіямъ, мы должны были быть, если не въ ночи, то на другое утро въ Акабѣ. Это надежда оживила насъ и мы бодро выступили въ путь. Но этой бодрости хватило намъ не надолго, мы еще ранѣе полудня погрузились въ ту же апатію, въ какой были во весь вчерашній день. Та же безучастность ко всему, тоже холодное равнодушіе, та же мучительная подавленность когда ничего не желаешь, ничего не чувствуешь, ничего не мыслишь, когда погружаешься въ забытье, въ нирвану. Быть можетъ, мои спутники и не доходили до такого состоянія, но я былъ погруженъ въ него всѣмъ своимъ существомъ такъ мы ѣхали часовъ до 4-хъ пополудни, не думая ни объ отдыхѣ, ни о чемъ вообще, безучастно только поглядывая вокругъ то на море, къ сѣверу съуживающееся длиннымъ языкомъ, то на скалы, каменною стѣною стоявшія на всемъ пути вашемъ слѣва, и покачиваясь на верблюдахъ, которые, видимо, послѣдніе два дня ослабѣли до того, что едва волочили ноги. Я не думаю, чтобы мы въ послѣдніе дни дѣлали по обычныхъ пяти верстъ въ часъ, не смотря на то, что животные наши были не особенно нагружены. Въ Акабѣ мы надѣялись отдохнуть, запастись провизіей и силами на новый переходъ черезъ пустыню; къ Акабѣ относились всѣ наши стремленія и пожеланія, какъ къ конечному пункту настоящихъ страданій, хотя до конца было еще очень далеко. Но и Акабы, казалось, не такъ легко было достигнуть; вотъ уже почти два дня мы идемъ отъ Эль-Тапса по дорогѣ вѣрной, караванной, по которой нельзя заблудиться, благодаря бѣлѣющимъ тамъ и сямъ костякамъ верблюдовъ, а оконечности Акабинскаго залива, гдѣ стоитъ Акаба, не видать; къ сѣверу длинный язычекъ залива по прежнему оканчивается какъ-то неопредѣленно, какъ будто синеватая дымка подернула весь горизонтъ, а такъ не кончается пустыня… Грустныя мысли пали опять въ голову, и безъ того уже поразстроенную не мало; неужели намъ не дойти къ утру до Акаби, думалось мнѣ, и казалось съ этою думою отлетала послѣдняя надежда на выходъ изъ мертвой пустыни, оставалось готовиться въ тому, чтобы остаться въ пустынѣ на вѣки… Я замѣчалъ, что и арабы мои сдѣлались грустные, какъ я, и Юза погонялъ верблюдовъ, хорошо понимая, что мы не придемъ въ Акабу скоро, такъ какъ животныя измучены и не могутъ идти по прежнему ходко. Но вотъ Рашидъ поднялся немного на горбъ верблюда и сталъ всматриваться въ даль пустыннаго берега; мы всѣ послѣдовали его примѣру, оживившись нѣсколько надеждою увидѣть желанную цѣль. Ничего, однако, кромѣ чернаго пятна, какъ будто двигающагося, на горизонтѣ не замѣчалось, на это пятно были устремлены наши усталые взоры, и, казалось, оно росло въ размѣрахъ и подвигалось въ нашу сторону.

— Эффенди, — вдругъ рѣшительно произнесъ Рашидъ, обратившись ко мнѣ, и глаза его загорѣлись огнемъ, — то видно арабы пустыни. Рашидъ съумѣетъ умереть за эффеиди, если будетъ нужда, но пусть не боится, эффенди, арабы пустыни — трусливые шакалы.

Непріятно прозвучали для меня слова Рашида, видимо, возбужденнаго своимъ открытіемъ, хотя, судя по прежнему опыту, нечего было опасаться встрѣчи съ сынами пустыни. Непріятное чувство перешло наконецъ въ настоящій страхъ, когда я замѣтилъ, что Рашидъ, а на нимъ Ахмедъ и Юза осмотрѣли свое оружіе и вынули ятаганы изъ ноженъ, какъ для настоящаго боя. Пятно на горизонтѣ разрѣшилось тѣмъ временемъ въ порядочную группу верблюдовъ, шедшихъ не караваннымъ образомъ, а толпою, какъ идутъ всегда верховые верблюды арабовъ. Можно было насчитать нѣсколько десятковъ животныхъ. Мы, очевидно, встрѣчались съ цѣлымъ племенемъ дикихъ арабовъ, быть можетъ, подстерегавшихъ насъ, чтобы получить изрядный бакшишъ на пропускь. Этого намъ и слѣдовало опасаться, потому что у меня едва оставалось нѣсколько турецкихъ лиръ. Наша апатія исчезла, какъ дымъ; видимая опасность заставила даже меня воспрянуть духомъ. При видѣ моихъ горячившихся арабовъ, игравшихъ оружіемъ и приготовлявшихся въ бой, какъ на веселый пиръ, весь мой страхъ мало-по-малу сталъ переходить не въ мужество, но въ какое-то неопредѣленное чувство, родъ опьянѣнія, въ которомъ человѣку не представляется даже видимая опасность серьезною. Какъ-то машинально, но вынулъ я ятаганъ, осмотрѣлъ взводы Вессоновскихъ револьверовъ и снялъ съ шеи верблюда берданку и положилъ около себя, хотя, собственно говоря, не желалъ и не думалъ сражаться. Четверымъ, даже отлично вооруженнымъ, трудно было справиться съ нѣсколькими десятками хищниковъ, если дѣло дойдетъ до боя; а я все почему-то надѣялся, что дѣло обойдется безъ рѣзни. Арабовъ-пустыни уже можно было легко различать. Нѣсколько десятковъ верблюдовъ, на которыхъ чинно возсѣдали сыны пустыни съ длинными копьями въ рукахъ, ятаганами за поясомъ и ружьями на плечахъ, шли прямо на насъ; впереди каравана ѣхалъ шейхъ въ зеленой чалмѣ {Зеленая чалма составляетъ признакъ мусульманина хаджи, побывавшаго въ Меккѣ и Мединѣ и принесшаго поклоненіе гробу Магометову.}.

Не прошло и десяти минутъ съ тѣхъ поръ, какъ я увидалъ шейха, мы были уже окружены со всѣхъ сторонъ многочисленными арабскими всадниками и цѣлымъ лѣсомъ копій внушительной длины. Сердце во мнѣ сильно забилось, когда окинувъ взглядомъ вокругъ, я замѣтилъ, что мы находимся въ центрѣ круга, составленнаго дикими сынами пустыни, лица которыхъ не внушали никакой симпатіи. Теперь только я понялъ, что между арабами пустыни, видѣнными нами недавно, и этими существуетъ огромная разница, и что мы отъ этихъ не отдѣлаемся такъ легко. Невольно я вздрогнулъ при мысли о возможности и даже необходимости боя, потому что заплатить мнѣ за проѣздъ было нечѣмъ, а намѣреніе арабовъ было очень ясно. Увидавъ, что мои арабы вынули ятаганы, я взвелъ курокъ Вессоновскаго револьвера, все еще не имѣя ни малѣйшаго желанія вступать въ неравный бой, исходъ котораго намъ легко было предвидѣть. Шейхъ, увидавъ нашу видимую готовность сопротивляться, махнулъ рукой и заговорилъ словами привѣтствія, прикладывая руку во лбу и груди и приглашая насъ переговориться.

Юза, великій дипломатъ, отвѣчалъ ему тѣмъ же и съ моего согласія подъѣхалъ ближе къ шейху, сопровождая всѣ свои движенія пріемами утонченной арабской вѣжливости, на которые можно было посмѣяться, если бы мы не находились въ такомъ ужасномъ положеніи. Долго говорилъ Юза, разнообразя свои переговоры то энергическими жестами, то изысканными пріемами, но шейхъ упорно стоялъ на своемъ. Предводитель арабовъ пустыни требовалъ съ насъ за свободный проѣздъ черезъ его владѣніе всего 20 золотыхъ, угрожая въ противномъ случаѣ задержать насъ. Юза представлялъ ему всѣ резоны, что идетъ московскій паша, что нельзя безпокоить благороднаго эффенди, который не любитъ шутить, но все это было напрасно; дипломатія его не помогала; опасность нашего положенія увеличивалась. Я уже представлялъ себѣ перспективу плѣна у арабовъ пустыни со всѣми ужасами его или смерти въ бою съ ними за свободу; другихъ выходовъ не предвидѣлось, потому что нельзя было разсчитывать ни на мягкосердечіе корыстолюбиваго шейха, ни на успѣхъ прорыва силою черезъ кольцо арабскихъ воиновъ. Я уже началъ Юзѣ диктовать ультиматумъ, которымъ объявлялъ шейху, что, не имѣя требуемыхъ денегъ за уплату проѣзда, мы будемъ или прорываться силою, или оставаться на мѣстѣ, пока не придутъ въ намъ на помощь изъ Акабы (послѣднее, разумѣется, было выдумкою съ цѣлью острастки арабамъ), какъ смѣлый Рашидъ спасъ насъ всѣхъ изъ отчаяннаго положенія энергическимъ поворотомъ дѣла.