Дмитрий Якушкин - Парижские истории

Станций много (больше трехсот), и расположены они вблизи друг от друга, так что с некоторых платформ часто просматривается следующая остановка и нет ощущения замкнутого пространства. В подземных переходах, соединяющих станции, или на платформах в ожидании поезда я люблю останавливаться перед афишами, из которых всегда узнаешь что-то такое, что соответствует и настроению, и твоим запросам в данный момент. Есть еще такое удовольствие, как спуститься на платформу в субботнее или тем более воскресное утро или занять в вагоне место на конечной.

Писателю, сочиняющему роман, бывает недостаточно написать про своего героя: «Он сел в метро»; номер линии, которую выбирает персонаж, тоже играет роль. У линий парижского метро разный характер, свой тип вагонов, узнаваемый социальный контингент, за чем интересно наблюдать. Вот местные, приезжие, богатые, бедные, уборщицы, служащие. Помимо линий, проходящих под землей, есть две наземные кольцевые линии — 2 и 6. Филипп Делерм назвал такое метро «антитезой». То, что должно быть закопано, скрыто от глаз, начинает бесстыдно играть на солнце. Из вагона метро просматриваются квартиры. Даже хочется отвернуться — уж очень на виду обитающие в этих квартирах люди.

«Говорим „Matignon“, подразумеваем французского премьера». На третьем курсе института с помощью учебника политического перевода под редакцией Владимира Григорьевича Гака нас учили ориентироваться во французской газетной лексике. Был набор устойчивых выражений, который включали в учебные тексты и упражнения: «Quai d’Orsay» означало дипломатическое ведомство, “L’Élysée» — президентскую власть.

В Париже я обнаружил, что часто используется также «place Beauveau», что служило обозначением МВД, и не попавшее в наши учебные пособия словосочетание «place du colonel Fabien», или просто «au colonel Fabien». «Ну, и что там думают у вас на площади?» Может, это звучало слишком фамильярно для такого института, как компартия?

В 10-м округе Парижа, на площади, названной в честь героя французского Сопротивления — полковника Фабьена, находилось и до сих пор стоит прекрасное здание французской компартии. Новичок в городе примет его за недавно возведенный бизнес-центр (отдельные этажи действительно сдаются посторонним арендаторам). На самом деле здание, изгибающееся, как изящная буква S, с утопленным в землю куполообразным конференц-залом построено в начале 1970-х по проекту Оскара Нимейера, отказавшегося от гонорара за работу.

Пока в Бразилии правила военная диктатура, архитектор строил во Франции. Он спроектировал дом культуры в Гавре, биржу труда в Бобиньи, здание для редакции «Юманите» в парижском пригороде Сен-Дени. А штаб-квартира ФКП на площади Фабьен официально взята под охрану как памятник архитектуры. «Единственно хорошее дело, которое сделали коммунисты», — прокомментирует открытие здания президент Помпиду, при котором оно возводилось.

Понятие «французские коммунисты» было тоже из разряда устойчивых выражений, навсегда закрепившихся за страной. Иногда мне казалось, что в компартии в тот или иной период состояли все французы. Или почти все, с кем я общался в 1980-е. Речь не об активистах или репортерах «Юманите», которых часто интервьюировали по политическим и социальным вопросам. Я имею в виду ту немалую армию парижских интеллектуалов — архитекторов, историков, журналистов, политиков, кто на разных этапах своей карьеры, пусть мимолетно, по касательной, в качестве попутчика без партийного билета, но прошел через коммунистические ряды и затем постепенно покидал их из-за несогласия с занятой партией политической позицией.

Уходили после венгерских событий и хрущевского доклада на ХХ съезде КПСС (много лет ФКП придерживалась изобретенной ею формулы: «Так называемый доклад, приписываемый товарищу Хрущеву»), после ввода войск в Прагу и Афганистан. Из партии уходили, издав не отвечающую идеологии ФКП книгу, поставив свою подпись под письмом, которое шло вразрез с генеральной линией, выступив за более широкую внутрипартийную дискуссию. Естественно, отношение к реальному социализму в его советском варианте служило линией размежевания. В 1978 году за подписью пяти известных историков, журналистов, близких к партии, вышло знаменитое исследование «СССР и мы», которое с точки зрения понимания сути советского общества не потеряло актуальность и сегодня. Выражая свой взгляд со стороны, авторы хотели как лучше. Партия, естественно, их усилия не оценила.

По известному выражению деголлевского министра культуры, писателя и общественного деятеля Андре Мальро, в послевоенный период во Франции существовали только две серьезные политические силы. «Есть мы (голлисты), коммунисты и больше ничего», — описал состояние страны Мальро. На протяжении тридцати лет — после освобождения и до середины 1970-х — они доминировали на политической арене. В 1947 году за коммунистов голосовала четверть избирателей страны, у них было пять министерских постов. По степени влияния остальные левые и не приближались к ФКП. Вплоть до конца 1970-х социалисты представляли собой маргинальную группировку во Франции. На первые позиции их вывел именно союз с компартией.

Популярность последней была следствием ее непримиримой и достойной позиции во время оккупации, несмотря на то, что перед войной ей пришлось пройти через непростое моральное испытание: убеждать своих сторонников в правомерности советско-германского пакта, который переворачивал представления о том, где находится настоящий враг, осуждать англичан и свое собственное правительство за «империалистическую» войну и молчать о природе фашизма. Но в результате войны компартия вышла морально и политически окрепшей.

Как отмечает историк Пьер Нора, и коммунистов, и голлистов объединяло общее начало во французской культуре, их идеология строилась на понятиях «Нация» и «Революция», и те и другие вобрали в себя элементы якобинства, здорового национализма, уважение к государству, антиамериканизм. «В 1936 году (год Народного фронта) состоялась свадьба Ленина и Жанны д’Арк», — пишет Нора. После освобождения страны коммунистов и голлистов сблизило стремление уйти от болезненной темы «странной войны» и сдачи Франции Гитлеру, последовавшего за этим краха политических институтов. Французы должны были войти в ряды победителей.

Если брак, о котором говорит Нора, и состоялся, то партнеры пришли к разному финалу. Компартия канула в небытие, несмотря на все попытки реанимации, расширения повестки дня и привлечения более широкого спектра левых сил. Непонятно, спрашивает Пьер Нора, найдет ли коммунистическая эпопея какое-то продолжение или навсегда останется черной дырой в истории? В свою очередь голлистская партия, хоть и размылась как политическая группа, но ее лидер генерал де Голль превратился в «наше всё» для французов, стал символом единства и французской общности. Несколько тысяч книг, посвященных личности де Голля, издано после его смерти — больше, чем о ком-либо другом из исторических персонажей, включая Наполеона.