Дж. Троост - Брачные игры каннибалов

Хотя эта работа включала в себя небольшой бонус в виде медстраховки, которая частично компенсировала волнообразный заработок, нельзя было отрицать тот факт, что я по-прежнему плыл по течению. Где-то глубоко внутри витало желание стать писателем, однако я так и не решился что-нибудь написать. В связи с этим возникала мысль, что мне стоит развиваться в другом направлении. Мое эссе из пяти тысяч слов только что напечатали в малоизвестном литературном журнале. И хотя это льстило, пятьдесят долларов и два бесплатных номера журнала казались недостаточной платой за три месяца ежевечернего труда. Я постоянно рассылал эссе, статьи, запросы в национальные журналы. Конечно, редакторы отвечали мне добрым ободряющим тоном и иногда даже звонили, но почему-то продолжали публиковать занудную тягомотину разных старикашек, а не свежие молодые голоса, которым действительно было что сказать. (Не подумайте, я не обижаюсь.)

От обеспокоенных членов моей семьи то и дело поступали предложения устроиться в какую-нибудь не слишком крупную газету. Я категорически их отвергал. Журналистская профессия была достаточно мне знакома, чтобы понять: стоит заняться освещением новостей, как я тут же утрачу всю свою журналистскую собранность, остатки разума и погрязну в удушающем болоте неуверенности и страха. Я знал это потому, что работал журналистом, когда жил в Праге. Тогда один англоязычный еженедельник опрометчиво согласился назначить меня обозревателем, основываясь на моем шедевральном 20-страничном анализе нефтяной промышленности Саудовской Аравии: многословном, полном тонких нюансов, аккуратно скомпилированном плагиате из разных источников. Кстати, на первом курсе в колледже мне поставили за него четыре с плюсом. Это были золотые деньки эпохи, когда иностранцы в Праге процветали – вскоре после краха небольшого социального эксперимента под названием «коммунизм». Сотни, а возможно, и тысячи американцев, канадцев, австралийцев и прочих проводников западных идей хлынули в самый прекрасный город мира, чтобы делать там все что заблагорассудится. Славное было время.

Моя мать родом из Чехии, поэтому мне нравится думать, что, решив обосноваться в Праге, я не только гнался за модой. Я родился в Голландии и в детстве часто ездил в Чехословакию к дедушке, который жил в квартире с видом на Влтаву[9]. С тех пор слабый запах горящих углей всегда напоминает мне о ленивых речных лебедях, соленом хлебе и сладком йогурте, окутанных дымом комнатах, пивной кружке деда и долгих прогулках по запачканным печной сажей переулкам города, который в то время был для меня ожившей легендой из жизни королей. Мне было семь лет, когда мои родители развелись и мама крестила нас с младшей сестрой в маленькой церквушке на юге Богемии. Семь лет – это возраст, когда воображение особенно активно и каждый образ и переживание кажутся реальными. Поэтому когда я увидел многочисленные пражские статуи обезглавленных святых, мучеников с вырванными языками и горгулий, то не спал целый год в страхе, что вся эта медвежуть придет ко мне ночью (в особенности меня пугал худой бородатый дядечка, умерщвленный весьма изобретательным и ужасным способом). Еще пуще подстегивал воображение тот факт, что Прага в 1970-е была свидетелем явления, туманно названного «нормализация». На советском языке это означало, что любая соседская бабушка могла оказаться стукачом. Поэтому все жили в постоянном унынии и страхе, который подавлял любые отклонения от пути истинного гораздо эффективнее, чем силовое запугивание советских солдат.

Потом этот мир благополучно канул в Лету, и, когда Вацлав Гавел[10] занял красивый замок, нависающий над городом, я переехал в Прагу. Это случилось вскоре после окончания колледжа, и хотя святые мощи больше не вызывали у меня внутренней дрожи, город шпилей и пабов по-прежнему воздействовал на меня особым образом. В начале 1990-х Прага казалась городом-сказкой. Я начал работать в «Прага пост» – точнее, они подписывали моим именем статьи, которые не имели никакого отношения к шедевру, представленному мной в качестве резюме. «Статья должна быть похожа на поездку в автомобиле, – наставлял меня редактор. – Ты, то есть автор, – это автомобиль, который везет читателя из пункта А в пункт В и С, не сворачивая с дороги». Если вы внимательно читали, то, наверное, заметили, что я, наоборот, предпочитаю сворачивать – буквально ни одной канавы не пропускаю.

За время моей недолгой журналистской карьеры у меня ни разу не возникло уверенности, что я знаю о событии достаточно, чтобы достойно написать о нем. Написанное в газете воспринимается большинством читателей как безусловная истина, и по этой причине я постоянно боялся ошибиться. Этот страх меня прямо-таки парализовал. Я верил, что случайности тоже имеют последствия, и потому постоянно представлял, как моя неспособность передать все детали и тонкости того или иного события приводит к краху правительств, экономическим кризисам и бедственному положению народов Восточной и Центральной Европы. Неважно, что мои статьи были написаны на языке, который в этом регионе мало кто понимал, и моя читательская аудитория состояла из четырех человек, у которых я брал интервью через переводчика. Они были настолько добры, что сами подсказывали, какие вопросы задать. К счастью, происходящее в регионе меня живо интересовало – марш истории и т. д. Кроме того, у меня свое мнение по всем вопросам, поэтому я и начал вести свою колонку в газете, комментируя политику Евросоюза по отношению к восточным собратьям, исторические предпосылки раскола Чехословакии, давление Запада над Боснией, демократическую концепцию Гавела и другие темы. Такая работа мне нравилась. Делать это было несложно – что может быть проще, чем находить чужие ошибки и предлагать альтернативные решения проблемы, педантично аргументируя свою позицию? Меня до сих пор поражает, сколько американских журналистов получают за это неплохие деньги.

Придумать 750 слов об американской стратегии отношений со Словакией обычно удавалось за полдня, поэтому у меня оставалось много времени, чтобы влюбляться, путешествовать и жить так, как хотелось. Многое из того, что я видел вокруг, приводило меня в восторг и ужас. По сравнению с этим Америка казалась жутко скучной и безвкусной. Я путешествовал везде, где только позволяли скудные средства, и даже был свидетелем исторических событий. По пути в Польшу мне предстояла адская пересадка – поезд прибывал во Франкфурт-на-Одере в 1.30 ночи и отправлялся в Варшаву в 5.45 утра. Свернувшись калачиком на платформе, я вдруг проснулся от шума: мимо маршировала русская армия. Тысячи солдат заполонили платформу на пути из Восточной Германии, которая только что объединилась с Западной Германией. Теперь они возвращались в Россию. Это был самый удивительный кусочек истории, который мне довелось увидеть. Через несколько месяцев я и сам сел на поезд в Россию, где мне предстояло встретиться с медведем на мосту в Санкт-Петербурге, узнать, что все, что я когда-либо слышал о любви к водке в этой стране, – правда. Кстати, сейчас, когда я вспоминаю об этом, то понимаю, что тот медведь на мосту был, пожалуй, единственным трезвым существом, которое я видел за три недели путешествия по России. После я сел на паром и отправился в Дубровник, на великолепное побережье Далмации, где меня и моих друзей огорошил хорватский солдат. Он выбежал из бара с воплем «Туристы!» и, когда мы утвердительно кивнули, воскликнул: «Вы первые после войны!» Потом он загнал нас в бар, где мы долго сидели на веранде, меланхолично наблюдая, как в городе наступает комендантский час, любуясь его старыми кварталами, изуродованными следами от бомб и слушая треск пулеметов. В Турции я поскользнулся на скале над водопадом и сломал три позвонка. Но, несмотря на адскую боль, был счастлив. Лежа на дне ущелья, я приказывал пальцам ног шевелиться – и они зашевелились. Еще я был в Боснии и Герцеговине. В «Прага пост» мне выдали журналистский пропуск, и вскоре я был уже в Мостаре, окруженный толпой британских наемников. Там я узнал, что цивилизованные люди способны стать дикарями буквально за секунду, и с тех пор мысль об этом не дает мне покоя.