Юхан Смуул - Ледовая книга

После Балтийска наш лоцман перебрался на «Академика Крылова», который ждал в море разрешения на вход в Калининград. Катер лоцмана возник откуда-то из темноты — маленький, славный, вёрткий. Не знаю, какой у него был мотор, но он хрюкал совершенно по-поросячьи. Наверно потому, что глушитель временами оказывался под водой. Затем катер лоцмана отплыл, и мы долго следили за весёлым прыгающим отражением его мачтовых огней на чёрной воде.

Нас провожают три портовые чайки. Они почти не шевелят крыльями и все же уверенно держатся рядом с «Кооперацией». Мы видим их, когда на них падает свет наших огней, в котором они белеют словно первый снег.

«Кооперацию» слегка покачивает.

Отдаётся команда закрыть иллюминаторы третьего класса. К тем, кто оказался в море впервые, начинает подбираться морская болезнь.

Как хорошо принимать хорошие решения. «Завтра начинаю новую жизнь»; «с такого-то дня серьёзно возьмусь за работу, потешу свою лень последний нынешний денёк, и все» и т. д. и т. п. Трудно лишь выполнять такие решения.

Хоть в море я более трудолюбив, чем на суше, все же и тут обещания, данные самому себе, часто остаются лишь благими намерениями. Может быть, потому, что в начале рейса всегда много новых впечатлений, лиц, встреч, разговоров, с людьми ещё не свыкся и пока что не чувствуешь себя как дома. Больно даёт себя знать самый большой мой писательский изъян — недостаточное умение сосредоточиться, недисциплинированность мышления, цыганская беспутность мыслей.

В подобном плавании следует вести дневник, вести его систематически, изо дня в день, занося все существенное и всё, что может понадобиться в будущей работе. Но вчерашний день, второй день в море, уже пропал. Сейчас ночь. Идёт дождь. Огни отражаются в слегка мерцающей воде. На севере видна тёмная туча — растрёпанная, как старый веник. Синоптики что-то говорили о циклоне и о «холодном фронте» и определили по этой рваной туче, что завтра, в Северном море, мы попадём в шторм.

Вчера утром было собрание экспедиционной партгруппы. Выбрали временный (до Мирного) партком, обсудили предстоящие задачи, поговорили о том, как отпраздновать Октябрьскую годовщину. Решили организовать стенгазету, радиогазету и фотогазету. Кое-кто поглядывал на меня — не напишу ли для стенгазеты. «Не писать же мне стихи по-русски!» — сказал я себе и спокойно отправился бродить по «Кооперации».

Корабль слегка качался. По-прежнему дул ветер в пять-шесть баллов, на воде уже забелели барашки. Похоже, что «Кооперация», построенная и как пассажирское и как торговое судно, все же мала для нашей экспедиции. Большая часть нашего коллектива из ста шестидесяти человек живёт в весьма неприхотливых условиях: кровати стоят и в помещении для прогулок, и в курительном салоне, и в коридорах. А в кинозале люди даже спят прямо на полу — кроватей тут нет. Но народ здесь бывалый, выносливый, легко приспособляющийся к трудным условиям. Те, с кем я уже познакомился, очень хорошие товарищи и, к счастью, не такие замкнутые люди, какими кажутся.

Пошёл в каюту работать.

Беда подкрадывается незаметно. Без крика. Разве что тихонько постучит в дверь.

В дверь каюты постучали. После моего «да» вошёл только что выбранный член парткома, чьи мозг и руки участвовали в создании шести «Пингвинов», стоящих на нашей палубе, — вошёл Григорий Фёдорович Бурханов. Мы поговорили о том о сём, о море и о суше, гость прочёл несколько моих стихотворений. И вдруг безо всякого вступления, безо всякого перехода выложил:

— Вы, товарищ Смуул, будете редактором стенгазеты.

— Какой стенгазеты?

— Экспедиционной.

— Не пройдёт, товарищ Бурханов!

— Пройдёт.

— Я не знаю русского языка. Более того, я на этом корабле единственный человек, который не знает как следует русского языка. Я вам такую кашу заварю!..

При известной степени знания языка вы можете произвести впечатление человека, владеющего языком. Словарь ваш будет состоять из любезностей, извинений, картёжных терминов, слов признательности и одобрения (у меня к ним добавляется ещё множество нецензурных слов, которые я выучил в Атлантике), из нескольких ходовых литературных фраз и терминов да из названий самых общеупотребительных предметов. С таким запасом слов можно выманить человека из воды на берег, но с берега в воду — не заманишь! Сейчас, в начале плавания, мой язык именно таков.

Бурханов. Язык вы знаете. Разве что не всегда ловко выходит и акцент сильный. Твёрдое «л» у вас не получается и шипящие тоже. И грамматика хромает. Иногда. Конечно, и запас слов мог бы быть побольше. Словом, справитесь. Вы ведь авторизуете переводы своих вещей, просматриваете их.

Я. Черта лысого я авторизую!

Бурханов. Лысого или кудрявого — не в этом суть. (Берет мой поэтический сборник на русском языке.) Вот, видите, написано: «Авторизованный перевод».

Короче, что я ни говорил, сколько ни просил, все разбивалось о хорошее настроение Григория Фёдоровича, его твёрдую веру в мои организаторские способности и в мой русский язык. Так я стал редактором стенгазеты. И четверть часа спустя я уже расхаживал между рядами доминошников и картёжников, останавливал на палубе участников экспедиции и дрожащим голосом умолял:

— Не умеете ли вы рисовать карикатуры? Не пишете ли стихи?

А Бурханов тем временем поднимался и спускался по лестницам, заглядывал в каюты, в салоны и составлял список членов редколлегии. Первый номер газеты должен выйти к Октябрьским праздникам. Ночью я спал плохо.

Сегодня утром, 3 ноября, мне вручили список членов редколлегии. Я решил созвать собрание, но из этого ничего не вышло. Два события взволновали всех. Первое — это запуск нового спутника. Обсуждают, спорят, переживают. Общее собрание экспедиции послало поздравительную телеграмму в Москву. Много говорят о собаке — первом живом существе, попавшем на такую высоту, о самом спутнике, о его орбите, о радиусе орбиты. Одному шахматисту, который никак не хотел признавать себя побеждённым, сказали: «Ты — вроде спутника, все крутишься и крутишься, но всё равно сгоришь». Тоже угол зрения!

Во вторых, мы приближаемся к Кильскому каналу. Мимо непрерывно проходят корабли. Верхняя палуба полна народу. Все фотографируют. На бинокли большой спрос. На мой тоже. Этот прибор я взял никак не напрасно.

Киль. На капитанском мостике — немецкий лоцман, у штурвала — немец. С обеих сторон тянется ровная, спокойная низменность. Корабли и спереди и сзади — канал живёт. Немцы, которых на берегах так много по случаю воскресенья, машут платками и руками. Темнеет. Глаза устают смотреть.