Николай Шпанов - Наш полет в лесные дебри

А кругом тишина. Слабо доносится с черной земли шорох гонимых ветром по лесу лиственных волн.

— Хорошо, Михаил Николаевич.

— Да, хорошо, кто раз полетел, захочет лететь во второй.

В полном безмолвии время бежит в темноту.

— Ну, однако, делается, что-то свежо; вероятно, скоро рассвет. Надо доставать фуфайку.

И через пять минут широкая спина в белой фуфайке снова загородила от меня доску с приборами. Ноготь меланхолически постукивал по стеклу, будя заснувшие стрелки анероидов. Тьма уходила. Делалось холодно-серо, и сквозь серую мглу проступали снизу леса. Зеленая гуща деревьев, подернутая сильною ржавчиной осени, расступалась иногда только для того, чтобы дать место узенькой желтой прогалине полянки.

Столбик ртути в термометре упал на четыре деления и перо барографа заметно пошло на снижение.

Прошло не больше часа в серой предрассветной мути, как из-за груды темных облаков на востоке проглянули яркокрасные лучи дневного светила. Увы, — не надолго. Сразу же его согнали обратно тяжелые серые тучи. В 4 часа 16 минут по полуночи день вступил в свои права. После необычно теплой ночи, мы сразу почувствовали его неприветливые объятия. Легкий холодок стал забираться под воротник тужурки и неприятно щекотать позвонки.

Шум ветра в вершинах деревьев доносится все более и более явственно. По тому, как гнутся стволы, можно судить о скорости ветра, по крайней мере, метров в 12 даже у земли.

Мало-по-малу пейзаж несколько разнообразится маленькими деревушками, приютившимися на юру, около узких извилистых речек.

Надо воспользоваться присутствием там внизу нескольких белых и красных рубах:

— Ка-а-ка-я губе-е-рния?

— Куды летишь?

— Губерния какая?..

— Садись к нам…

— Отвечайте же, черт побери, какой уезд?..

— Никольской… Северо-Двинской…

Ага, Никольский уезд, Северо-Двинской губернии. Значит, курс нанесен за ночь правильно.

Следующий час проходит в борьбе с непреклонным желанием аэростата итти к земле. Балласта у нас непомерно мало. За борт летят пустые бутылки от нарзана. Туда же следует срезанная взмахом финского ножа скамейка, наше единственное прибежище в корзине. Несколько совков песку окончательно преодолевают упрямство аэростата, и гайдроп перестает чертить по траве. Внизу один за другим проходят извилистые рукава речки — Юг. На земле никогда нельзя себе представить, даже при наличии карты, истинной картины течения такой речки, как этот Юг. Она завивается прихотливыми изгибами, десятки раз обходя одно и то же место. Рисунок гораздо больше походит на аграмант на рукаве какого-нибудь дамского пальто, чем на течение солидной речки.

Скорость нашего полета непрестанно увеличивается. Под нами настолько быстро пробегают селения, что мы не успеваем сговориться с жителями о месте нахождения. С большим трудом выясняем, что в 50 километрах на Норд лежит Великий Устюг, и как бы в подтверждение правильности этого сообщения перед глазами начинает поблескивать широкой лентой зеркальной поверхности река Сухона.

В прогалине леса показывается долгожданная линия железной дороги. Это — ветка на Котлас.

Теперь мы уверены в правильности ориентировки. Но возникает вопрос: дальше по карте в направлении полета на протяжении, по крайней мере, 200 километров не обозначено ни единой деревушки — сплошной и непрерывный лес. Балласта у нас уже почти нет. Протянем мы эти двести километров до Вычегды или нет?

— Ну, маэстро, ваше мнение?.. Садимся что ли, или еще протянем? Долго, предупреждаю, нам не выдержать. Вон эти кумулусы[3], в которые мы сейчас влезаем, мне совсем не нравятся. Ну, так как же?

Я молча взираю на собирающиеся около нас со всех сторон серые облака и раздумываю над создавшимся положением. Пока мы советуемся, линия железной дороги остается уже далеко сзади. Оба мы облегченно вздыхаем, от нас не потребовалось решения — умышленное затягивание привело к нужному результату: теперь уже садиться поздно, и волей-неволей надо еще тянуть.

Внизу глазу не на чем остановиться. Подернутые желтизной зеленые волны лесов тянутся, насколько хватает бинокль. Кое — где среди зелени мелькают неприглядные ржавые пятна болот, утыканные редкими почерневшими стволами деревьев. Вот показывается и еще какая то река. На большом расстоянии друг от друга по берегу разбросаны крошечные деревушки. Веселым пятном выделяется белый квадратик монастырской ограды, тесно охватившей церковь и несколько крошечных келий с зелеными крышами. И снова впереди нет ничего. Расспросить последние деревушки ни о чем не удается. На наш зычный упорный голос никто не выходит. Точно вымерло все кругом. Не слышно даже обычного лая собак.

Вот исчезла вдали и эта река, и под нами снова бесконечное зелено-желтое море лесов, почти без всяких прогалин. Проходит томительный час. Канищев не отрывается от приборов. Из-за его спины я вижу как предательская стрелка альтиметра, несмотря на бодрящее постукивание ногтя, неуклонно тянется вправо. За какой-нибудь час она сошла с 450 метров на 150 и совершенно неуклонно продолжает падать. Только бы не было дождя. Если его не будет, мы все-таки дотянем до поставленной цели: Усть-Сысольска.

Да, если не будет дождя… а так-как дождь уже идет, то нам предстоит здесь где-нибудь неизбежная посадка. Предательские кумулусы, образовавшиеся под нами два часа тому назад, теперь уже плачут над нашей головой. Из за их слез наш гайдроп уже чертит по верхушкам деревьев.

Мой бинокль обшаривает все кругом, и нигде ни одной спасительной прогалины. Придется садиться на лес. Быстро пристропливаю по углам корзины багаж. Срезаю с рейки часы и… не успев их засунуть в карман, кубарем лечу в угол корзины. Гайдроп захлестнул здоровый ствол. Крепкий хруст, и большая сосна, дернувшись нам вслед, повалилась на головы соседок. Один за другим трещат за нами стволы, и подергивание корзины свидетельствует о той большой лесозаготовительной работе, которую проделывает наш гайдроп.

— А ну-ка, Николай Николаевич, до смерти хочется пить. Не сумеете ли открыть бутылку нарзану?

Принимаюсь за трудную задачу: достать из сумки нарзан и открыть его, когда корзина то и дело проявляет усиленное желание вытряхнуть все содержимое и пассажиров за борт, это не так просто, как может показаться со стороны. Наконец, бутылка у меня в руке. Уцепившись за борт, Канищев жадно опустошает бутылку. Из-за вершин передних сосен мелькает перед нами желтая прогалина, — утыканная относительно редкими стволами деревьев. Садиться.

— На разрывное!

— Есть разрывное!

Всею тяжестью висну на красной возже разрывного полотнища[4]. Щелкает карабин. Напрягаю все силы, чтобы отодрать разрывное. Однако и постарались же его приклеить. У меня уже нет больше в запасе ни единой дины, а разрыва все нет. Видя мое положение, рядом со мной на возже повисает и Канищев. По его собственной оценке в нем «три пуда и восемьдесят пять фунтов», однако, и этого груза оказывается недостаточно. Выхода нет, бросаем разрывное и оба на клапан. Уже не хлопками, а непрерывным открытием стараемся избавиться от возможного количества газа. Но это не делается в одну минуту. Наша корзина как погремушка хлопает по вершинам деревьев. Аэростат, гонимый порывами резкого ветра, тянет по соснам все дальше и дальше от облюбованной нами прогалины. Наконец, у него нет уже сил тащить за собой засевший среди стволов гайдроп. Он озлобленно бьется, не оставляя ни на секунду в покое корзину и грозя выкинуть из нее все содержимое. Ценою ободранных рук мне удается зачалить клапанную стропу за здоровый сук соседней сосны, и мы снова делаем попытку вскрыть разрывное, но все напрасно. Тогда мы решаем переложить эту работу на сам аэростат и в удобный момент накоротко зачаливаем и разрывную за дерево. Огромным желтым пузырем оболочка бьется в вершинах, плеская и громыхая своей толстой резиновой тканью.