Илья Стогoв - Мертвые могут танцевать: Путеводитель на конец света

Рим будет стоять вечно, а моя собственная страна умирает на глазах. Я бы, конечно, хотел жить в Вечном Городе, но, наверное, все-таки умру вместе с ней.

Англичанин все еще стоял рядом. Я видел, как не хочется ему уходить. На шее у парня болтались наушники от плейера. На прощанье я спросил, что он слушает?

Он ответил:

– «The Joshua Tree».

ХХ век был последним, а ирландские мазефакеры U2 стали последней великой рок-н-ролльной группой этого столетия. Конец света случился в ритме их бас-гитары.

Альбом «The Joshua Tree» вышел осенью 1988-го. Я слушал его по семь раз в день… по полсотне раз в неделю… по двести раз в месяц… и слушаю его до сих пор. Я понял еще семнадцать лет назад: ничего похожего больше не появится. Дальше все будет, может, и не плохо, но уже не так. Лучшим временем останется та осень: я молод и длинноволос, воздух пахнет возможностями, мир рушится, и я наступаю на его обломки ногами, а в плейере круглые сутки играет U2.

После «The Joshua Tree» группа замолчала на целых три года. Я начинал понемногу нервничать: что же будет дальше? Запишут они еще что-нибудь или не запишут? Следующим их альбомом стал «Ahtung, Baby», и на этом мир кончился.

Альбом вышел в августе 1991-го. Одновременно с его выходом умерла страна, в которой я родился, и мир умер вместе с ней, и стало ясно, что ждать больше нечего. СССР был последней великой империей мира. Жить в ней было невыносимо, как в любой великой империи. Я бы не хотел, чтоб СССР вернулся, – но он пал, и мир стал пуст.

А три года назад U2 выпустили альбом «All, That You Leave Behind». Альбом оказался полным фуфлом. В том же году, когда он вышел, я последний раз пробовал построить отношения с девушкой.

Дело было в Хельсинки (Финляндия). Я возвращался в Петербург из Франции: Страсбург – Бремен – Стокгольм – Турку… Поезд – паром – опять паром – междугородний автобус. Утром я приехал в Хельсинки, и до дому осталось всего шесть часов езды.

Впереди была родина. Это вовсе не радовало. Ехать сразу в Петербург не хотелось. Пару дней я просто болтался по барам. Где-то в баре я и познакомился с той полячкой.

Она была блондинкой. У нее были жирно накрашенные ресницы. Она без конца смеялась. Я даже не помню, как ее звали. В первый же вечер она разделась, легла в мою гостиничную постель, широко раздвинула ноги, повернулась, чтобы мне было удобнее, – никому на свете я не был так благодарен, как ей.

Она была со мной… Она была со мной… Она была со мной, а больше я никому на свете был не нужен.

Я говорил:

– Не уезжайте. Останьтесь со мной.

Она только смеялась.

– Не уезжайте. Пожалуйста. Давайте поедем обратно.

– Обратно? Куда обратно?

Я гладил ее волосы, объяснял:

– Обратно в Петербург. Будем вместе жить в Петербурге. Знаете, как прекрасно жить в Петербурге?

– Знаю. Еще я знаю, как прекрасно жить в Амстердаме, Афинах, Барселоне, Берлине, Братиславе, Бухаресте, Вене, Кёльне, Кракове, Лондоне, Львове… Продолжать?

– Я хочу с вами жить. Вместе. Вы родите мне детей, и мы не будем никуда уезжать.

– Вы не сможете никуда не уезжать. Я не смогу никуда не уезжать. Мы не сможем никуда не уезжать. Никто не сможет никуда не уезжать.

Она сползала по простыне вниз и в шутку щекотала мне член кончиком своего польского языка. Потом она ложилась ко мне на подушку, а я целовал ее волосы, ее губы, ее щеки, ее шею… ее уши… кто придумал смешное слово «мочки»?

Я из Европы ехал в Петербург, а она, наоборот, из Петербурга возвращалась в Европу. Она была такой же, как я. Тоже ездила по свету одна. По полгода не бывала в родном городе. У нее тоже не было ни дома, ни работы. Она сказала, что до этого тоже несколько недель ни с кем толком не разговаривала. Я целовал ее тело, гладил ее кожу, говорил ей русские слова, и она их понимала.

Типов вроде меня (и вроде нее), в одиночку ездящих из страны в страну, выбирающих где подешевле и поменьше соотечественников, общающихся только на Reception и с продавцами сигарет, а секс не делающих вовсе, – таких типов полпланеты. Сейчас полячка уедет, и от моей жизни вообще ничего не останется …

Опять вода гранитного цвета и бесцветное небо. Снова дожди, снова люди с плохими зубами и серой кожей. Каждый – сам по себе. Это-то и невыносимо. Здесь моя серая северная родина. Вчера здесь ничего не было, и завтра от родины ничего не останется. Рим лежит от нас далеко, а без римской мечты эта жизнь ничего не стоит.

И что-то я, знаете, запил. Это бывает со мной не часто, но тут случилось. Я пил и говорил, а она не уезжала, слушала. Так долго меня давно никто не слушал.

Я говорил:

– Вы поедете со мной?

Она смеялась, снова сползала пощекотать член, а, набаловавшись, возвращалась на подушку и закуривала новую сигарету.

– Не уезжайте. Давайте поедем обратно.

– Ах, какие у вас губы. Классно целуетесь!

– Мне не с кем целоваться. Губы есть, а целовать некого. Останьтесь со мной.

Она только смеялась.

– Или хотите, я поеду с вами? Будем жить в вашем Кракове. Вместе. Вы родите мне детей, и мы не станем больше никуда ездить.

– Вы не сможете никуда не ездить. Я не смогу никуда не ездить. Мы не сможем никуда не ездить. Никто не сможет никуда не ездить.

На седьмой день я проснулся один. Полячки не было. Гостиничный номер выглядел, будто его бомбили. Окурки валялись даже у меня в постели. Я заглянул в рюкзак: уходя, девушка вроде бы ничего не украла. Разбитый и ужасно себя чувствующий, я поперся в душ.

От душа мне стало только хуже. Стоя под струей, я заглянул в зеркало и увидел, что у меня на груди видны черные крупные буквы. Я вылез из кабинки и подошел к зеркалу поближе. Перед глазами все плыло.

Смешно: тушью для ресниц полячка написала мне прощальную записку прямо на коже. По-английски, с кучей ошибок. Я долго пытался разобрать ее каракули. Если вкратце, то она жаловалась, что не могла меня пьяного разбудить, и говорила, что ей действительно пора. Внизу, в постскриптуме, она писала, что рожать от меня детей ей бы не хотелось.

Никто на свете не хочет рожать детей таким, как я.

Говоря честно, мне и самому не захотелось бы родить ребенка такому парню, как я.

Это было три года назад. С тех пор ни единого романа в моей жизни не случалось. Да я и сам не хочу.

Заводить семью – наверное поздно. Пытаться проработать хоть где-то дольше полугода – бессмысленно. Сидеть дома или даже по кофейням на Невском – невыносимо. Умирать страшно.

И рано.

И не за что.

Так что пока можно ездить. Наверное, скоро я опять куда-нибудь уеду.