Владимир Березин - Последний мамонт

В общем, оказывается, что колючая проволока во всех странах одна, а законы физики и колебания частиц к государственным границам отношения не имеют.

— Страшные вещи вы говорите и не боитесь.

— Так я вам это говорю, — прищурился Академик. — Я же вас, коллега, очень хорошо понимаю. Вы ведь удавитесь, а не настучите. Наверняка и всякие обстоятельства у вас были.

Обстоятельства действительно были, и Еськов вспомнил, как ему приказали на третьем курсе выступить против его же профессора.

Его вызвали в специальную комнату рядом с деканатом, но выбрали неверный тон. Если бы не было у него трёх лет войны, то, может быть, это бы сработало. Да только слушал-слушал Еськов, да начали у него двигаться уши и набухать шрам на щеке. Увидел это специально обученный человек, да только рукой махнул.

Еськов не знал, что сидевший на его месте контуженный аспирант и вовсе кидался в собеседника чернильницей — точь-в-точь как Лютер. Впрочем, нашёлся тогда более сговорчивый студент, и, так или иначе, спрятался профессор Розенгольц в недрах своей квартиры и начал распродавать свою знаменитую библиотеку.

Потом Еськов говорил со многими коллегами Розенгольца и услышал много дурного об этом студенте.

Выходил он хуже фашиста, ему объявили бойкот, несмотря на то что ректорат был на его стороне.

Еськов слушал эти разговоры, и понемногу ему стало казаться, что молва к студенту была жестока более, чем он заслуживал. Его дело представлялось Еськову тёмным, очень печальным. Однако теперь к нему был приклеен небольшой, но заметный ярлык стукача.

Когда он попал под машину — это случилось перед самой защитой диплома, — многие перешептывались, что вот она, расплата.

Но, думал Еськов, жизнь наша состоит из тысяч злодейств, мелких и крупных, и одни общественность легко прощает, а на других концентрируется.

Этот процесс прихотлив и во многом непонятен. Да и само слово «стукач» Еськову вовсе не нравилось — им много разбрасывались, палили вхолостую и оттого щёлкающий боёк внутри этого слова стёрся.

Но отвлёкшись от несчастного студента, который мог погибнуть в первом бою, а мог стать героем — такое на глазах Еськова бывало не раз, — он размышлял о самом механизме жизни. Отчего одним могут простить не просто злословие, но и донос, а другим — нет.

Один его родственник был белым офицером. Родство было дальнее, даже вне обязательных для заполнения граф анкет, но Еськов этого человека знал хорошо и специально встречался с ним после войны.

Этот родственник сидел ещё на Соловках, и ему повезло — он, потом попав в ссылку раньше прочих, миновал все более жестокие потоки и этапы.

Еськов встретился с ним посреди Сибири, на большой реке. С видом на эту великую реку, другой берег которой не был виден на горизонте, они пили дешёвую горькую водку.

Этот человек сказал Еськову одну важную вещь про другого их родственника, что был выдернут из лагеря как авиационный инженер в начале войны. Этот инженер сделал карьеру, но более значка лауреата Сталинской премии гордился тем, что никого не оговорил.

Бывший белый офицер сказал Еськову спокойно и весело:

— Не оговорил никого? Ну, мало били, значит.

Поэтому Еськова спасала наука: в ту пору многие оговаривали других, следователи садились на место подсудимых, и ряд исчезал — будто в гигантском, будто в китайской игре в костяшки. А ненаучный подход говорил: «Мог — значит, сделал, логично — значит, было». Душа Еськова сопротивлялась этой лёгкости: много всякого могло быть с человеком, а отчётность пожелтевших сводок и протоколов изобилует приписками не меньше, чем статистика социалистических удоев и успехов птицеводства. Может быть, может быть, а может быть, что-то другое.

Собственно, в этот момент он рассуждал не только о людях, но и о судьбах своего лохматого Моби Дика — логично было бы одно, но вовсе не обязательно, что так оно и было.

Его главная мысль сводилась к тому, что последний мамонт жил на островах, отрезанный от человека водой. Жил, угасая и вырождаясь, — но ему удалось продержаться дольше, чем материковым собратьям.

Но это нужно было строго и чётко доказать.

Нужно было объяснить и эту гибель, которая случилась с мамонтами материка и оставила их братьев на островах. Многие говорили о том, что мамонты могли быть вовсе не так морозостойки, но большинство замороженных особей было вовсе не истощено. Но на это находился простой аргумент: лучше сохранялись погибшие, а не умершие звери. Много спорили, есть ли на коже мамонта сальные железы или нет, для кого-то было очевидно и то, что бивни, кручённые бубликом, стали бесполезны. Другие говорили, что такими бивнями лучше пихаться, а жира лохматого зверя хватало для защиты от холода.

Надо, конечно, попасть на острова и понять, был там человек или нет.

Для того чтобы уничтожить слабеющих мамонтов, нужно не так много охотников и не так много удачных охот.

Но Еськов одёрнул себя — думая так, он снова строил теорию без основы. Было, конечно, красиво вообразить что-то вроде картины «Последний бизон» — только про мамонта. Картину «Последний бизон» он видел на репродукции в какой-то книге — там индеец (конечно, индеец, кого ещё могли нарисовать американцы) убивал бизона. Смерть последнего мамонта от руки человека была немного обидной, но журналисты стерпят всё, спишут на ужасы царизма или там что ещё.

Но Еськову было не интересно думать, как эта история повернётся в умах, ему нужно было знать правду. Правда всегда оказывалась скучной и прекрасной, фантастика блёкла перед поэзией факта.

В действительности, настоящей действительности, всё всегда было лучше, чем в воображении.

И скорее всего мамонты на островах уходили медленно и некрасиво, понемногу слабея, тощая от бескормицы. Группы мамонтов дробились и, измельчав, исчезали быстрее.

Но всё это нужно было доказать, и доказать аккуратно — не так, как молва назначает человека стукачом или предателем, не так, как ткётся из воздуха обвинение. Аккуратно и тщательно.

А толпа редко бывает тщательной и никогда — аккуратной.

Толпа будет мыслить простыми категориями: «Северный человек убивает последнего мамонта».

Потому что всё просто — на мамонтов охотились, и даже с собаками.

Еськов как-то слушал доклад одного археолога, который раскапывал стоянки древнего человека. Древний человек пытался приручить волков, и волки приручались. Это не были собаки, как и мамонты не были слонами. Этот неолитический человек оставил после себя стоянки, на которых лежали мамонтовы кости со следами волчьих зубов.

Восемь тысяч лет было неолитическому человеку, превратившемуся в прах, если, конечно, он не вмёрз в лёд, как мамонт. Но такого человека тут ещё не нашли, и Еськов иногда представлял себе такую находку. Но её не было, а вопросы оставались.