Юрий Аракчеев - Луна над пустыней

И все же с точки зрения человечества даже покрытая кое-какой растительностью и населенная кое-какими животными пустыня остается пустыней. Здесь бессмысленно возделывать поля и сажать сады. Люди ютятся в редких оазисах, а огромные территории остаются неосвоенными — двадцать процентов земной суши, территория, равная всей Африке или трем Европам.

Но это еще не все. Неосвоенными остаются не только пустыни. Полупустыни и сухие степи с этой точки зрения ненамного отличаются от пустынь. Они тоже непригодны для человеческой жизни. Если собственно пустыни занимают 20 процентов суши, то пустыням, полупустыням и сухим степям принадлежит уже 40–45 процентов. Почти половина. А ведь есть еще ледники, скалы, болота, непригодные для жизни людей… Человечеству остается не так уж много. А оно неуклонно и очень быстро растет…

Когда нас было мало, мы не задумывались о таких «мелочах». Земля казалась бескрайней. В результате, с тех пор как гомо сапиенс стали хозяевами на земле, они довели до эрозии и превратили в непригодные для жизни 20 миллионов квадратных километров плодородных земель — площадь, почти равная территории всего Советского Союза или двум Европейским континентам. Чтобы вы могли лучше осознать эту цифру, заметим, что сейчас во всем мире используется для земледелия 15 миллионов квадратных километров территории. Все поля и сады Земли укладываются в эту цифру. Потеряли же мы 20. Больше того, что имеем сейчас. Потеряли больше половины того, что имели когда-то…

Мы начали с того, что принялись осваивать целинные и залежные земли, орошать сухие степи и даже пустыни. В нашей стране, например, площади, орошенные Каракумским каналом, а также участки Голодной степи и Вахшской долины, орошенные, очищенные от излишних солей при помощи дренажа и промывки, превратились в цветущие сады. И это прекрасно.

Но в то же самое время мы все еще продолжаем терять то, что имеем. И теряем пока больше, чем осваиваем. Увы. Почему? Каким образом? По-разному…

Одна из таких потерь — вырубание тугаев.

Культурные растения, посаженные на бывших тугайных землях, гораздо менее приспособлены к здешним своеобразным условиям, чем тугайные. Они не могут с тем же успехом сопротивляться грозному наступлению соленых подпочвенных вод, уровень которых неуклонно повышается год от года. Вскоре растения уже не будут в состоянии справляться с солью. Бывшая плодородная тугайная земля становится засоленной и непригодной. Ее бросают. На месте пышной когда-то растительности — саванна, тропики — образуется мертвый солончак. А люди вырубают новую порцию тугаев…

Между тем тугаи ценны для нас с разных точек зрения. Они, например, могут служить великолепным пастбищем для домашних животных — коров, лошадей — и пристанищем для множества диких — кабанов, зайцев, фазанов. Древесина туранги — единственный полноценный строительный материал для деревянных пустынных построек. В Ширик-Куль-тугае одно из самых ценных растений — это, пожалуй, солодка, которая образует сплошные заросли. Ее корни применяются в медицине, в кондитерском деле, пивоварении и даже… в пожарном деле — как пенообразующее вещество для огнетушителей. Медицинское значение солодки до конца не исследовано, однако, но мнению многих ученых, оно гораздо больше, чем принято думать. В медицине применяются также: кермек Гмелина (вяжущее и кровоостанавливающее средство), лох узколистный (концентрат плодов — вяжущее средство при желудочных заболеваниях), гребенщик тамарикс. В промышленности используются корни эриантуса, волокна кендыря, дубильные вещества гребенщика и кермека, тростник. А сколько здесь растений, лекарственные и другие свойства которых пока еще не исследованы!

И еще очень важное. Тугайные леса имеют большое берегоукрепительное значение. Уничтожим леса — корни деревьев, кустарников и трав перестанут скреплять частицы почвы по берегам, вода начнет вымывать их, река замусорится, обмелеет, может изменить свое русло, а может исчезнуть совсем, вода уйдет в ненасытные пески…

И все же тугаи вырубают. Помните дымок на горизонте и деловитый стрекот трактора, когда мы ездили отмечать командировки в Хаджи-тугай? Иногда этот тревожный звук долетал теперь и до нашей стоянки.

Мы с Георгием Федоровичем беседовали о тугаях вечером, пока Сабир с Хайруллой готовили ужин.

— Даже запрет любительской охоты — ханжество, — сказал Жора. — Браконьерство — это, конечно, большое зло. Но оно все же несравнимо с гигантским организованным злом — вырубанием тугаев.

…Солнце село, начала выплывать луна, которая еще более округлилась со дня нашего приезда. Замерцали звезды. Как только лунный свет стал заметнее, чем вечерние сумерки, словно по расписанию зарыдали шакалы.

«Аы!.. Лы-ы… Аы-ы-ы…» — плакали они, жалуясь на свою жизнь. И я подумал, что отчаяние этих хищников вряд ли вызвано муками пробудившейся совести. Все проще. Не осталось благородных тигров, за которыми можно было подбирать объедки. Теперь приходится самим гонять редких зайцев, подстерегать осторожных фазанов. Легко ли? Тугаи вырубаются. Скоро, возможно, их не станет совсем… Печально это все. Как же тут не рыдать?

Накануне отъезда, в самую последнюю ночь, я вышел из палаткипри свете луны.

Медленно ходил по обжитому за две недели берегу: по вытоптанной нами площадке, где так любили копать свои коварные воронки личинки муравьиных львов; по окрестностям, поросшим кустиками верблюжьей колючки, на которых я охотился за Солнечной Гипермнестрой; по перекрестку у спуска к протоке, где встретилась самая первая в жизни фаланга; по пологому берегу протоки, где удили карасей, а я фотографировал самца-каракурта… Мимо дневной гасиенды, мимо маленькой палатки, которую мы поставили на время ветров, мимо лохов, на которые в один из вечеров было нашествие небольших светло-коричневых здешних хрущей, так что деревья гудели в сумерках, и мы ловили жуков по звуку и сажали их в бутылку, чтобы потом насаживать на крючки… Я ходил по знакомым местам, с трудом узнавая их и поражаясь тому, как все относительно в нашем мире. Вот те же самые, кажется, до самых мелочей знакомые места, а как изменились они при свете луны!

От плоского, низкого берега протоки, разукрашенного лунными бликами и черными кружевами теней, я поднялся к палатке, голубеющей, колышащейся на легком ветру, как плывущий ковчег, и повернулся лицом к пустыне. Странное дело. Уходящая под луну бескрайняя поверхность, поросшая серой шерстью полыни и янтака, казалась обжитой, домашней, очень уютной. Прохладный ветер приносил знакомые запахи полыни, ферулы и мелодичный, успокаивающий звон сверчков.