Фрэнсис Чичестер - В пустыне волн и небес

Добираться до Северного Девона предстояло на поездах. Наверное, надо было сначала ехать в Лондон и там пересесть на другой поезд. Но я этого не знал и поехал сложным маршрутом. Полночь застала меня в Бартене-на-Тренте; я ходил взад-вперед по платформе и пытался унять боль в запястье — во время нашего бурного прощания на ферме меня укусил хозяйский пес. В то время много говорили о бешенстве; рана на запястье стала воспаляться, и я не на шутку испугался. Мне дали адрес врача. Я позвонил в дверь, но никто не откликнулся. Я подошел к светящемуся окну; оно было занавешено, но сквозь щель мне удалось разглядеть людей, сидящих вокруг рулетки. Я постучал в окно, они сразу вскочили и разбежались, как испуганные куропатки. Вышел врач, пригласил меня в дом, где очень спокойно осмотрел мою рану, обработал ее и сказал, что все будет в порядке. И никакой платы с меня не взял. Я вернулся на станцию, где ко мне сразу же подошли два невзрачных детектива. Их интересовало, где я был. В то время азартные игры были строго запрещены, и я подумал, что интерес детективов ко мне связан, может быть, с доктором и его рулеткой. Но доктор мне понравился, и я ничего не сказал им о своем визите. В конце концов мне удалось их убедить, что я обыкновенный пассажир. Они объяснили, что приняли меня за вора, — на станции, оказывается, действовала какая-то шайка.

Следующую пересадку мне предстояло сделать в Эксетере, куда поезд прибывал на рассвете. Но я проспал Эксетер. Пришлось возвращаться пешком из Корнуолла. Домой я добрался только к 2 часам дня. Дорога утомила меня, и потому я, вероятно, не проявил подобающего дипломатического такта, когда отец принялся распекать меня за внезапное возвращение. Определенно блудному сыну в этом доме нечего было рассчитывать на жирного тельца.

Я попытался получить работу в каком-нибудь гараже. В течение одного дня совершил поездку на велосипеде в Эксетер и обратно (90 миль), обошел шесть гаражей, но безрезультатно. Спустя несколько недель отец достал мне билет в третьем классе на пароход, отправлявшийся в Новую Зеландию. Мой брат провожал меня на поезде до Плимута. Он настоял на этом, но очень меня обидел, когда стал смеяться над моим желанием взять с собой в Новую Зеландию револьвер. Этот эпизод испортил мне начало путешествия.

Оглядываясь назад, я думаю, что был, наверное, несправедлив к своему отцу. Рассказывали, что мой дед, следуя старому принципу отдавать сыновей в армию, на флот и в церковнослужители, велел моему отцу стать пастором. Отец говорил мне, что и сам хотел этого. Но мне кажется, эта служба была не для него и на другом поприще он добился бы больших успехов. Вероятно, он сознавал это и постоянно находился во власти внутренней борьбы. Отец был очень ответственным человеком и стремился все делать правильно. Борьба истощала его. В конце концов он стал пуританином самого сурового толка. Как-то раз он упрекнул одного из своих прихожан в злоупотреблении алкоголем. Тот ответил, что отцу, дескать, хорошо так говорить — он может выпивать в собственном доме, да еще в любое время. Ему же, бедному рабочему человеку, жена спуску не дает и приходится утешаться в пабе. Логика этого рассуждения была, прямо скажем, не слишком убедительной. Тем не менее она почему-то так подействовала на моего отца, что он с тех пор в рот не брал спиртного, за исключением тех случаев, когда ритуал священнослужительства требовал приема вина.

Дома отец, как мне кажется, не поощрял никаких моих занятий и стремился подавить любые проявления самостоятельности. Иногда он бывал приветлив, а во время наших велосипедных или пеших прогулок мог быть замечательным спутником. Мое лучшее воспоминание о нем — одна из таких прогулок, когда мы нашли гнездо трясогузки. Оно было устроено под мостом. Добраться до него было сложно, а отец хотел взять из гнезда одно яйцо (коллекционирование птичьих яиц было одним из самых сильных его увлечений). Я взялся достать яйцо, лег на живот и свесился вниз. Отец хотел помочь мне — подержать за ноги, но я отказался. Мой отказ огорчил его. До сих пор помню какое-то странное выражение недоумения на его лице. В этот момент он был очень близок мне.

Корабль, на котором я уходил из Плимута, назывался «Бремен». Это было немецкое трофейное судно. Комфорта третий класс, разумеется, не предоставлял; каждый дюйм пространства был занят койками. Пища поначалу не отличалась ни обилием, ни разнообразием, а поварские способности кока отнюдь ее не улучшали.

Но мне было 18 лет, и мелкие неудобства не имели значения. Главное я предоставлен самому себе и отправляюсь в Новую Зеландию. Отец дал мне в дорогу 10 фунтов золотом, и я хранил их на животе в специальном кожаном поясе — религиозное воспитание внушило мне глубокое недоверие к соплеменникам. Был декабрь, в Бискайском заливе нас, как полагается, изрядно потрепало. И, как положено, я испытал все стадии морской болезни. А потом романтика путешествия захватила меня. Ночи напролет я простаивал на носу — слушал, как корабль рассекает волны, и созерцал звезды, качавшиеся над мачтой.

Пассажиры третьего класса представляли собой любопытное сборище. Англичане отличались нестандартным поведением, новозеландцы были более уравновешенны. В пути организовали состязание боксеров. Моим соперником был высокий, широкоплечий детина с необыкновенно длинными руками. Мне никак не удавалось до него добраться; он же здорово отделал меня, я был весь в крови. Я не сдавался и надеялся, что мне удастся к нему приспособиться и отыграть очки, но рефери прекратил бой.

Мы пришли в Дурбан (Южная Африка), загружались там углем и провизией. Я купался в море у берега, где было ограждение от акул. Свежий ветер срывал брызги с гребней волн. Вода была такой соленой, что щипало ноздри, а солнце таким жгучим, что не выдерживала кожа. Мы ездили на рикшах. Все вокруг было романтичным и увлекательным.

Во время стоянки сбежал один из наших кочегаров. Я нанялся на его место и стал, как положено, членом профсоюза. Это был мой первый в жизни профсоюз — профсоюз кочегаров. На своей новой работе я узнал, что среди кочегаров самыми серьезными считаются ливерпульские ирландцы. Но шесть моих товарищей по вахте — лондонские ирландцы — произвели на меня такое сильное впечатление, что я не мог представить кого-то суровее, чем они. Все они ходили в море во время войны и, по их словам, пережили не одну торпедную атаку. Запомнился рассказ, как торпеда попала в борт корабля, а офицер, стоя на трапе, грозил пристрелить каждого, кто оставит свой пост.

Вахту мы стояли по 10 часов в день: 4 часа вахты — 8 часов отдыха, потом еще 6 часов вахты — 6 часов отдыха. После каждой вахты приходилось отмываться от угольной пыли и сажи. После Дурбана нас стали хорошо кормить, но мы постоянно ощущали жуткий голод — наверное, от недостатка витаминов, и поэтому почти каждый день из-за еды случались драки. Я в них никогда не участвовал.