Пьер Лоти - Остров Рапа-Нуи

На половине дороги, действительно, нас настигает сильнейший проливной дождь, а бурный ветер так и стелет траву на всем протяжении долины; мы скрываемся под защиту двух скал, свешивающихся в виде свода, — среди целой стаи красных стрекоз… Откуда они появились? А кто привез сюда за восемьсот океанских лье зародыши этих бабочек, белых и желтых, которые теперь бегают по бледному ковру зелени?..

Однако, тучи, оросив на своем пути таинственный остров, быстро мчатся мрачной толпой вперед и продолжают свое дело уже над морской пустыней. Когда же мы подошли к бухте, где стоял наш фрегат, то вечернее солнце опять засияло и опять оживило эту местность.

Окрестности бухты с разбросанными по ним тростниковыми жилищами имеют в данную минуту необычайно оживленный и радостный вид, потому что все офицеры после полудня сошли с фрегата и отправились сюда на прогулку, а так как час обратного их возвращения приближался, то они сидели теперь на земле и ожидали шлюпок, окруженные каждый толпой туземцев, этих взрослых первобытных детей, которые сегодня были ласковы со своими гостями, и, чтобы сделать им удовольствие, пели свои песни. Я, в свою очередь, занял место среди них, а вскоре протискались поближе ко мне и мои ближайшие друзья: Петеро, Хуга, Мария и красавица Иуаритаи. Наше кратковременное пребывание здесь успело уже — увы! — внести в эту страну полного опустошения много смешного и маскарадного. Почти все мы выменяли на кумиров и идолов нашу старую одежду, в которую теперь и кутались, как дети, татуированные люди. И большая часть женщин, не знаю, из приличия или из желания блеснуть своим богатством, тоже оделись, но печально: платья — без тальи, уже полинявшие; когда-то они были розданы их матерям священниками-миссионерами и до настоящего дня почивали под тростником хижины.

Маори поют, — поют все, прихлопывая в ладоши, как бы отбивая ритм танца. Женщины, точно птицы, издают нежные и чистые звуки. Мужчины поют то резкой, отрывистой, дрожащей и тонкой фистулой, то испускают могильные, похожие на хриплый рев зверя и нагоняющие тоску звуки. Музыка их состоит из коротких и отрывистых фраз, оканчивающихся постепенно понижающимся минором; так и кажется, что они выражают удивление своей жизни, всю свою жизненную тоску, а между тем, ведь они поют от радости, — детской радости при виде нас, от умиления перед новыми маленькими безделушками, которые мы им привезли. Да, эта радость — коротка, однодневна; завтра, когда мы будем уже далеко, она надолго уступит место монотонному и безмолвному прозябанию преступника, осужденного жить на острове без дерева и без воды; эти дикие певцы — жалкое племя; даже там, в Полинезии, на своих матерях-островах оно очень быстро вымирает, оно принадлежит к вымирающему человечеству, и его странная судьба скоро решится.

В то время, как одни хлопают в ладоши и, перемешавшись с нами, так дружественно забавляют нас, — другие наблюдают за нами в задумчивой неподвижности. Эта другая часть населения, более робкая или более угрюмая, с которой нам не удалось свести знакомства, расположилась на скалах, амфитеатром высящихся над нами и смотрящих в море; мужчины, сильно татуированные, обхватив руками колени, зловеще присели на корточках; женщины сидят, точно статуи; на плечах у них накинуты беловатые плащи, на головах одеты венки из тростника. Ни одного движения, никакого признака жизни, ни малейшего шума; они довольны тем, что смотрят на нас с некоторой высоты и на известном расстоянии. А когда мы садимся в шлюпки, заходящее солнце уже стоит в уровень с морем и посылает им, — сквозь внезапно навеянные, разреженные тучи последние лучи; оно освещает только их немые группы и их скалу, которая теперь ясно выделяется на темном фоне неба и угрюмых вулканов.

Вечером, сидя в качестве ночного дежурного на фрегате, я просматриваю имеющиеся у адмирала документы относительно острова Рапа-Нуи с момента открытия его «цивилизованными» людьми, и убеждаюсь, что эти «цивилизованные» люди обнаружили по отношению к дикарям — полную некультурность.

В 1850-м году шайка перуанских колонистов задумала посылать сюда корабли, с целью увоза местного населения в рабство; маори, по мере сил, защищались против ружей зачинщиков копьями и камнями; нечего и говорить о том, что они были разбиты, в большом количестве умерщвлены, а сотни гнусно захваченных из них должны были отправиться в рабство в Перу.[2] Однако, по истечении нескольких лет, правительство Лимы отпустило обратно оставшихся в живых и перенесших тяжелое рабство или тоску по своей родине; но изгнанники, возвратясь к себе, привезли с собой оспу, и более половины населения вскоре погибло от этого нового зла, против которого островные колдуны не знали никакого лекарства.

Каюта Лоти на «Флоре» со стороны кровати.

То же; угол стола, умывальник, коллекции.

5-го января.

Сегодня мы, т. е., я и мой товарищ, получили командирскую шлюпку в свое распоряжение и с утра отправились на остров. Ветер держался все такой же сильный и противный нам, как и вчера, замедлял, конечно, наше движение, обдавал нас брызгами и промачивал с головы до ног. Не без труда мы добрались до берега, — тем более, что немного сбились с дороги и заблудились среди коралловых рифов; кстати, сегодня они шумят, как никогда, и покрыты белой пеной. Атаму и наши вчерашние друзья с несколькими другими незнакомыми дикарями бегут нам навстречу; от них я приобрел деревянного идола с печальным и грозным лицом, — с головой, убранной черными перьями.

Мой товарищ впервые спускается на сушу, и, по его просьбе, я веду его на древнее «мараи», откуда мы решили попытаться похитить одну статую. За нами по мокрой траве долины целыми толпами идут дикари, и, прибыв на место, начинают плясать повсюду, на могильных плитах и на упавших идолах, точно легион чертей, взъерошенных, легких, голых, медно-красных, татуированных, — плясать при свисте ветра, среди темных камней и темного горизонта; они пляшут на огромных телах, задевая ножными пальцами лбы колоссов, щеки и носы их. Их пения среди завывания ветра и моря почти не слышно. Мужчины Рапа-Нуи, так почитающие своих маленьких кумиров и богов, кажется, совершенно не уважают этих гробниц: они не вспоминают более о почивающих под ними мертвецах.[3]

Вслед за этим мы возвращаемся к бухте, хорошо уже знакомой, где лежать тростниковые жилища; я начинаю разгуливать между ними, как человек, к которому уже привыкли, но не так торжественно, как вчера, а окруженный только маленькой группой, своими личными друзьями. Попадающееся мне навстречу дикари довольствуются тем, что берут меня за руку или, сделав мне дружеский привет, продолжают идти далее.