Джером Джером - Трое на велосипедах

Немец — любитель поесть. В Англии еще попадаются фермеры, которые, приговаривая, что на деревенских харчах с голоду не помрешь, едят семь раз на дню, и весьма плотно. В России раз в год устраивается недельное пиршество, и многие умирают, объевшись блинами; но это религиозный обряд и исключение. Если же взять правило, то немец как едок ушел от всех других народов мира. Он встает рано и, пока одевается, успевает перехватить несколько чашек кофе с полудюжиной горячих булочек с маслом. Но лишь в десять утра выпадает ему возможность спокойно сесть и поесть как следует. В час или в половине второго — главная трапеза, обед. К этому делу подходят серьезно и не вылезают из-за стола часа два. В четыре он идет в кафе, где ест пирожные и пьет шоколад. Весь вечер он занят главным образом тем, что ест — не капитально, сидя за столом, а беспрерывно закусывая: бутылочка пива и парочка belegte Semmel[31] часов этак в семь; еще бутылочка пива и Aufschnitt[32] в антракте в театре; Spiegeleier[33] перед возвращением домой; затем кусочек колбаски или сыра, конечно же с пивом, на сон грядущий.

Но он не гурман. Редко вы найдете в немецких ресторанах французскую кухню и французские цены. Свое пиво или недорогое белое вино местных сортов он предпочитает дорогим кларетам и шампанским. И, признаться, правильно делает: можно представить, какое мстительное чувство вспыхивает в душе разбитого при Седане француза, когда он отправляет в немецкий ресторан или отель бутылку-другую вина. Эта глупая месть — немцы его, как правило, не пьют; кара падает на головы безвинных английских туристов. Тем не менее не исключено, что французский виноторговец не забыл и Ватерлоо, так что может считать, что наконец-то поквитались.

В Германии вам не предложат дорогих удовольствий, да их и не ищут. Все в «Фатерланде» по-простому и по-домашнему. В Германии нет дорогих развлечений, за которые надо платить; здесь не принято пускать пыль в глаза, что у нас стоит недешево; нет круга кичащихся богатством людей, для которых надо одеваться. Самое главное удовольствие — место в опере или в концерте — обходится человеку в несколько марок, а его жена и дочери ходят туда в домашних платьях, повязав голову платком. Что и говорить, отсутствие всякого желания блеснуть действует на англичанина отрезвляюще. Собственный выезд — редкость и встречается нечасто, и даже извозчика нанимают тогда, когда нельзя добраться на электрическом трамвае, который и быстрее, и чище.

Так немец сохраняет свою независимость. В Германии лавочник не лебезит перед покупателем. В Мюнхене мне довелось сопровождать одну английскую даму в ее походе по магазинам. Она привыкла делать покупки в Лондоне и Нью-Йорке и хаяла все, что ей показывали. Это не значит, что она и на самом деле была недовольна товаром, — такой уж был метод. Она уверяла, что в других магазинах такую же вещь, но лучшего качества можно купить куда дешевле; не то чтобы она думала, что это действительно возможно, просто она считала, что с продавцами нужно разговаривать только так. Она сказала, что товар безвкусен, — обижать хозяина она не хотела, такой уж был ее метод; что выбор беден; что это не модно; что это не оригинально; что все это до первой стирки. Хозяин с ней не спорил; возражать он ей не стал. Он заново рассортировал товар по коробочкам, коробочки расставил по полочкам, прошел в служебное помещение и закрыл за собой дверь.

— Он собирается возвращаться? — по прошествии двух минут спросила дама.

Ее тон выражал не столько вопрос, сколько нетерпение.

— Боюсь, что нет, — ответил я.

— Это еще почему? — спросила ошарашенная дама.

— Думаю, — ответил я, — вы ему надоели. Гарантирую вам, что в данный момент он находится вот за той дверью, курит трубку и читает газету.

— Какой-то ненормальный лавочник! — сказала моя приятельница, собрала свои пакеты и с возмущенным видом вышла на улицу.

— Все они здесь такие, — объяснил я. — Вот товар; нужен вам — берите. Не нужен — нечего ходить и морочить голову.

В другой раз в курительной комнате немецкого отеля я услышал, как какой-то низенький англичанин рассказывал историю, которую я бы на его месте рассказывать постеснялся.

— Бессмысленное занятие, — сказал коротенький англичанин, — даже пытаться торговаться с немцем. Похоже, они не понимают, что это такое. В магазине на Георгплац я увидел первое издание «Разбойников». Я вошел и спросил цену. Он ответил: «Двадцать пять марок», — и продолжал читать. Я, как и полагается, когда хочешь сторговаться, сказал ему, что несколько дней тому назад видел экземпляр в лучшем состоянии и всего лишь за двадцать марок. Он спросил меня: «Где?» Я сказал, что в Лейпциге. Он посоветовал мне вернуться в Лейпциг и купить его; было не похоже, чтобы его волновало, куплю я книгу или нет. «Так какая же настоящая цена?» — не отступал я. «Я уже говорил вам, — бубнил он свое, — двадцать пять марок». — Раздражительный такой попался тип. «Столько я вам за нее не дам», — не соглашался я. «А я вас и не прошу», — взвился он. Я решил уступить: «Могу дать за нее десять марок». Я думал, он сбавит цену до двадцати. Он встал. Я уж подумал, что сейчас он пройдет за прилавок и достанет мне книгу. Не тут-то было, он подошел ко мне. Этакий громила. Он взял меня за плечи, вывел на улицу и с грохотом захлопнул за мной дверь. Ничего удивительнее в жизни своей не видел.

— А может, книга стоила двадцать пять марок? — высказал предположение я.

— Конечно, стоила, — ответил он, — даже дороже. Не разве так делают?

Если что и изменит характер немца, то это будет немка. Сама она быстро меняется — прогрессирует, как бы мы сказали. Десять лет назад ни одна немка, дорожащая своей репутацией и надеющаяся выйти замуж, не рискнула бы прокатиться на велосипеде; сегодня же они тысячами колесят по стране. Старики укоризненно качают головами, но молодежь, как я заметил, устремляется в погоню и пристраивается рядом. До недавнего времени в Германии считалось неприличным для женщины кататься по внешнему кругу катка. Считалось, что ее конькобежные умения должны сводиться к умению ковылять, придерживаясь за кого-нибудь из родственников-мужчин. Теперь же она выписывает восьмерки где-нибудь углу одна, пока к ней на помощь не подкатит какой-нибудь молодой человек. Она играет в теннис, и я даже видел — о чем спешу предупредить читателя, — как она управляет двуколкой.

Немка всегда была блестяще образованна. В восемнадцать она говорит на двух-трех иностранных языках и уже успевает забыть больше, чем средняя англичанка прочтет за всю свою жизнь. С этого возраста дальнейшее образование становится совершенно бесполезным. Выйдя замуж, она удаляется на кухню и спешит прочистить мозги, не обременяя свою память всем, что не связано с кулинарией дурного качества. Но давайте представим: она начинает понимать, что женщина не должна жертвовать всем своим бытием ради домашней рутины, равно как и мужчина не должен стремиться стать всего лишь машиной для проворачивания дел. Давайте представим: в ней проснулось честолюбивое желание поучаствовать в общественной и государственной жизни. Вот тогда-то и скажется на немце влияние его супруги, женщины здоровой телом, а потому и крепкой духом, и обязательно это влияние будет сильным и всесторонним.