Владимир Афанасьев - Тайна золотой реки (сборник)

Распахнула дверь. Сладковатый воздух ударил в лицо. Закружилась голова. Переступила через порог. Нелькутовские собаки, завидев её, ласково повизгивали, успокоено виляли хвостами. Каранас жалобно затявкал, потянулся к ней. Фрося подошла, опустилась на колени, обхватила его крупную лохматую голову, Каранас тёплым шершавым языком лизал её руки.

Тут Фрося увидела пустую бутылку из-под спирта, тряпьё у порога, разбросанные спички… Её бросило в жар. По свежему нартовому следу прошла за избу и увидела растворяющуюся в серой туманности упряжку.

«Ушёл… На Омолон бежит, через Верхний Балыгычан по реке Буюнда выйдет на Олу. Древняя столбовая дорога русских землепроходцев открыта для бандита», — горестно подумала Фрося.

Собрала разбросанные порванные шкуры, накрыла ими труп Мишки Носова, попыталась повернуть Нелькута. Тяжеловато… Однако осилила. С давних пор боялась она пауков и мертвецов. Теперь же не было ни малейшей брезгливости. Не хотелось оставлять Нелькута в пустынном посёлке на съедение зверью.

Вдруг слабый стон пробился наружу. Фрося отпустила Нелькута и затаила дыхание.

— Неужели?.. — сорвалось с её сухих, потемневших губ.

Наклонилась над Нелькутом. Прислушалась. Запустила руку под кухлянку, почувствовала тепло.

— Живой!..

Разорвала кухлянку, с правой стороны груди увидела запекшееся маленькое отверстие. Сквозное… — пронеслось в голове. — Выдюжит… Сорвала с плеч платок. Располосовала пополам. Одну половину запихнула Нелькуту под кухлянку. Взвалила его на нарты. Из избы принесла старенькую, потёртую ровдугу. Укутала Нелькута…

Собаки без понукания взяли с места. Каранас легко и стремительно повёл упряжку туда, где за крутым изворотом Лесоковки — Фрося не знала — растянулся экспедиционный отряд Байкалова.

На дальних сопках устало прилегло побледневшее солнце. Южный ветерок бродил по керетовскому прилесью, вросшему в сугробы береговой кручи. По узенькой тропинке, вьющейся среди осевших снегов, ревкомовцы пробирались к времянке Котельникова, откуда еле слышно доносилась грусть старинной задонской песни. У времянки остановились. Возле нарт мирно дремали собаки. Над плоской крышей курился резвый дымок. Всё было спокойно. Шошин толкнул перекосившуюся с прощелинами дверь, и она ворчливо подалась. В прокопчённой низкой комнате за неубранным столом сидели четверо. После некоторого замешательства, вызванного их приходом, из тёмного угла выполз Седалищев, протиснулся между столом и широкой лавкой к Шошину и сказал:

— Мы знаем, с кем имеем дело. Но в силу некоторых обстоятельств даём вам полную свободу действий. Можете двигаться в любом направлении.

— Какое великодушие!..

— Обстоятельства времени, господин Шошин, вынуждают меня расстаться с вами, — высокопарно продолжал Седалищев… — Прощайте…

Шошин шёл впереди. Он снял шапку, распахнул, овчинник и, подставив свежему ветру грудь, жадно глотал весенний снеговой настой. Ефим и Иосиф шли по тропинке следом. Шошин остановился, широко расставил руки, готовый обнять и прижать к богатырской груди весь этот чудесный мир.

— О-го-го-о! — пронеслось над снегами. — Жизнь!..

Серое небо, далёкие сопки, играющее солнце, лесная синь — всё вдруг рассыпалось в хрустальном звоне ружейного залпа и утонуло в сиреневом разливе сендухи.

Экспедиционный отряд Байкалова вышел к Колыме.

— Вот она, студёная, — всматриваясь в далёкий противоположный берег, пробасил Байкалов, скручивая непослушными пальцами козью ножку.

— Забрались… — ворчливо отозвался его помощник. — Чайку бы крепенького…

— На всё будет время, Челканов, а пока, — Байкалов до хруста в суставах сжал тяжёлые кулаки, — с Бочкарёвым-Биричем особые счёты…

Челканов ткнул пальцем в отделившуюся от еле заметной береговой полосы тёмную двигающуюся точку.

— Гляди, командир, никак упряжка?

— Вижу, Челканов, вижу… — Байкалов помедлил. — Поближе подойдёт, с Данилкой навстречу выйду.

— Гляди, командир…

— Ничего…

На чистой наледи нарты круто развернуло. Данилка закрепил их оштолом, спешился и подошёл к вожаку, чтобы тот успокоился и не увлёк ездовиков на встречную упряжку. А к ним навстречу, оставив в стороне упряжку, заливаясь горючими слезами, бежала Фрося.

— В Керетово скорее! — Фрося споткнулась, припала на колено, но Байкалов подхватил её. — Засада!.. Не успела я Шошина предупредить. Я во всём виноватая. Бочкарёв с награбленным золотом на побережье подался…

— Опять ушёл чёрный есаул! — Рука Байкалова сдавила рукоять маузера. — Но не уйдёт от возмездия!..

…Данилка нашёл деда у пожарища. Савва Петрович стоял на коленях, и казалось, что в глубоких жёстких морщинах запали побагровевшие аквамарины, а не тяжёлые мужские слёзы. Рядом стоял Федоска Протопопов. Широкие скулы его вздрагивали, он корил себя за то, что задержался в низовье Горной Филипповки со своим небольшим отрядом. Вот и пришла беда в Керетово.

— Аббасы… Аббасы… — твердил он, косясь на арестованных бочкарёвцев.

— Деда! — Данилка со слезами прижался к влажной дедовской кухлянке и прошептал, глядя в огромный костёр пожарища: — Дедушка, они там?..

— Данилка… — Старик трепетно привлёк к себе внука, плечи его вздрагивали.

Байкаловцы тесным кольцом обступили старика, внука и Федоску Протопопова. Молодой белобрысый красноармеец, стоявший рядом с командиром, вдруг выхватил из кобуры наган и с криком: Всех их!.. Всех!.. — бросился к арестованным бандитам.

— Остановите его! — приказал Байкалов. Красноармейца сдержали, подвели к командиру.

— Понять тебя можно, Семечкин, — строго сказал Байкалов. — Всех их — ты правильно сказал. Все злодеяния их не останутся безнаказанными… Суд будет для них, и кара им будет назначена военно-революционным трибуналом.

Федоска Протопопов провёл ладонями по влажному лицу и негромко, но твёрдо, повернувшись к байкаловцам, стал говорить, положив руки на плечо Данилке:

— Вся наша жизнь была чёрной от сожжённых яранг и дымных костров, от вечной нужды и притеснений. Наше северное солнце не очень жаркое, но и его тепло закрывали от нас тойоны и бандиты чёрными ровдугами, чтобы мы не видели его света.

Федоска немного помолчал, нелегко ему было переломить внутреннее волнение…

— Пришли Советы! — Голос Федоски окреп, и сам он выпрямился, стал строже: — Советы прогнали наших мучителей и сказали, что теперь никто и никогда не отнимет у нашего Данилки ясного солнца. Никто не обидит северного человека.