Борис Вадецкий - Обретение счастья

— Что ты, дурак, делать будешь целый год и, если бы не послал тебя барин на флот, откуда взял бы эти деньги? — разгневался управитель.

— Что ж, денег, извольте, половину дам, — согласился матрос, — коли в счет оброка они, a что делать буду, — в город уйду, в Петербург.

— На оброк, стало быть? Это ладно!

— Нет, учиться… Сам буду жить в столице, на себя… Год у меня! Мое время!

Управитель в недоумении покачал головой. Местный исправник вскоре писал губернатору: «Трое матросов у нас к делу не определены, во всем вольны, деньгами богаты, — смута от них и беспокойство!»

Май-Избай же нанялся в Кронштадте к мастеру Охтину учиться делу и изумлял его домочадцев рассказами о Южной земле. О помещике своем он заявил мастеру:

— Денег я ему дал, но чести моей не отдам, отслужу свое и откуплюсь! Для этого должен я сам стать мастером! — И обещал в письме к Анохину прибыть в Архангельск.

…Матрос Киселев вскоре приехал домой в деревню Нижнюю Ольховку, нa берегу речки Голубянки, неподалеку от тех мест, где бродили мастер Охтин и Андрей Лазарев в поисках корабельного леса. Дарья шла за женихом, прикрыв полушалком лицо, и можно было подумать, что из дальних земель привел с собой матрос невесту.

К деревне уже подступало аракчеевское военное поселение, прозванное здесь каталажкой. Желтые заборы виднелись за околицей, и осень как бы угождала желтизной палых листьев этому прискучившему здесь казенному цвету.

На следующий день после того, как вернулся домой матрос и забылась Дарья в кратком, как сон, счастье, в деревню явился волостной староста.

— Жена твоя беглая! — строго оказал он Киселеву. — Не по закону живет, а ныне и ты, небось, мужиков смущаешь… Записался ли в поселение, матрос? Тебе бы первому, придя с царевой службы, пример подать! Что в свою пользу сказать имеешь?

— Награду имею! — указал Киселев на бронзовую медаль, полученную им в честь плавания шлюпов «Восток» и «Мирный». — И кроме награды этой, ваше благородие, имею личное разрешение командира Кронштадтского порта год отпуска получить на устройство домашних дел. За год, сами знаете, ваше благородие, ко всему приглядишься, обо всем раздумаешь.

— Год отпуска! За какие это, братец, заслуги? Ведь не жилую, слыхал я, землю вы открывать ходили. Ничего на ней не растет…

Сказав так, он продолжал, хмуро косясь на притихших мужиков:

— Отвагу твою достойно наградили, матрос. О разуме же твоем и прилежании кому, как не нам, печься? Отважные и средь смутьянов найдутся. Что тебе медаль и что тебе та ледовая земля, если будешь у нас в немилости!

— Знамо, вы там не были! — спокойно, с чувством своего превосходства ответил Киселев. — Обидеть хотите, ваше степенство!

— Экая, подумаешь, обида! — сказал кто-то.

— Он не меня обидел, он дело наше обидел. Господину Лазареву в заслуженной нами чести отказал, — не повышая голоса и глядя в лицо волостному, сказал Киселев.

— Ох, будь же ты неладен! — устало прервал вдруг разговор волостной и уехал.

На другой день в мшистой старенькой церковенке священник наскоро обвенчал матроса Киселева с Дарьей, и вскоре Киселев с молодой женой уехал обратно в Кронштадт. Но беседы его о новой земле, открытой русскими, о лейтенанте Лазареве вошли в нехитрые сказы окрестных крестьян. Стали вспоминать, где на больших и малых реках вблизи Голубянки строили челны по заказу Петра, где жили лучшие весельные мастера и сколько их ушло на морскую службу. Ушедшие были людьми необычной судьбы: иные побывали в «компанейских землях».

Молва донесла потом в губернию сказ о матросе, ходившем в самые дальние края. В казанском отделении императорского географического общества читали «Сказ о матросе — мастере на все руки, побывавшем там, где никто до него не был». Молва не украсила домыслом чудесного путешествия, но забыла помянуть фамилию матроса, оставшегося безымянным.

В Казани же, в университете, держал вскоре речь перед студентами и преподавателями сподвижник ольховского матроса, профессор астрономии Симонов, и речь его, названная «Словом», была услышана всеми, кто ждал вестей об экспедиции к Южному полюсу:

— Найдена матерая земля у Южного полюса, найдена командой русских кораблей, русскими людьми. Рвением и упорством их открыты не только новые пути к Южному полярному кругу, но и новые пути в науке. Большое было счастье, — говорил, возвышая голос, ученый, — разделять труды и опасности одного из знаменитейших наших путешествий. Мы подняли якоря, и к странам неведомым понесло нас рвение наше быть полезными отечеству и просвещению. Опасности беспрерывно сопутствовали нам. Скитались мы во мраке туманов, хлад, снег, льды, жестокие бури не переставали угрожать нам. Во многих местах углубились мы далее и далее мореходца Кука, открыв множество новых островов, сделав множество полезных наблюдений, обогативши музеумы наши неизвестными произведениями природы, царства ископаемого и царства животного.

На заснеженной улице вокруг университетского здания стояли в ряд кареты и извозчичьи пролетки. Бил колокол соборной звонницы, и галочьи стаи, темня край неба, носились вокруг.

— Подвиг «Востока» и «Мирного», — продолжал свое «Слово» профессор, — принадлежит к числу деяний, совершаемых людьми отважными, верными своей цели, благу и славе отечества. Пусть же призванные к новым подвигам потомки наши умножат добрую славу сих двух российских кораблей!..

А во Владимире сестра в нетерпении ждала Михаила Петровича и с того дня, как вернулся он, каждый месяц получала от него и читала матери скупые письма. Он извещал, что не может наведаться во Владимир, замучили отчеты по экспедиции, и трудно обещать, когда кончатся адмиралтейские его мытарства.

Мать печалилась, но было ей все еще невдомек, откуда вернулся сын и о каком открытии его восторженно говорит Маша.

Сад распускался и отцветал, все более клонясь к холму, к церквушке, как бы вырываясь на городской простор, но брата все не было… В городе говорили всякое, передавали о новой земле, открытой славным их земляком, — необетованной, ледовой и… южной. Наедине, читая петербургские журналы и вспоминая месяцы, проведенные с братом в столице, Маша наткнулась на фразу во «Всемирном путешественнике», показавшуюся ей изречением, и задумалась над ней. А было там написано: «Не дивись, путник, храмам иноземным, роскоши и нравам людским, морям и долам, а дивись переменам, происшедшим в сердце твоем и силе, тобой обретенной».