Чарльз Ливингстон - Путешествия и исследования в Африке

Дорогой мне пришлось слышать, как некоторые из присоединившихся к нам попутчиков-туземцев, не знавших, что я немного понимаю их разговор, обсуждали мою наружность и физические качества: «Он – не сильный, он совсем тонкий и только кажется толстым, потому что вставляет себя в эти мешки (брюки); он скоро свалится с ног». Эти слова заставили заговорить во мне мою шотландскую кровь. Я постарался не уступать им в быстроте и шел целыми днями, совершенно презирая усталость, до тех пор, пока они не выразили надлежащего мнения о силе моих ног.

Когда я вернулся в Куруман для того, чтобы доставить свой багаж к намеченному месту поселения, то следом за мной пришло известие, что оказавшее мне весьма дружественный прием племя баквейнов изгнано из Лепелоле баролонгами, так что моим надеждам на устройство поселения пришел конец. Вспыхнула одна из тех периодически возникающих войн, которые с незапамятных времен случаются здесь из-за обладания скотом, и эта война так изменила отношения между племенами, что я вынужден был снова отправиться на поиски подходящего места для миссионерской станции.

Когда мы шли на север, то нашим взорам предстала яркая комета, возбудившая любопытство у всех туземцев, которых мы посещали по пути. Появление кометы 1836 г. сопровождалось внезапным вторжением матабеле, самых жестоких врагов бечуанского народа, и они поэтому думали, что и настоящая комета может предвещать такое же бедствие или может быть предзнаменованием смерти какого-нибудь великого вождя.

Так как в Куруман меня сопровождало несколько человек из племени бамангвато, то я должен был возвратить этих людей с их багажом к вождю Секоми. Возникла необходимость нового путешествия к месту пребывания этого вождя, и – первый раз в моей жизни – я проехал несколько сот миль верхом на быке.

На обратном пути в Куруман я облюбовал для миссионерской станции прелестную долину Мабоца (25° 14 ю. ш., 26°30 в. д.) и переехал туда в 1843 г. Здесь произошел случай, о котором меня часто расспрашивали в Англии и который я намеревался держать в запасе, чтобы, будучи уже в преклонных летах, рассказать о нем своим детям, но настойчивые просьбы моих друзей превозмогли это намерение. У бакат-ла, жителей деревни Мабоца, вызвали сильную тревогу львы, которые ночью ворвались в их скотный загон и уничтожили несколько коров. Львы нападали на стадо даже среди бела дня. Это было необыкновенное явление, и причиной его бакатла считали колдовство. «Мы отданы во власть львов соседним племенем», – говорили они. Они вышли один раз охотиться на львов, но, будучи в подобных случаях несколько трусливее бечуан, возвратились обратно, не убив ни одного.

Кейптаун времен Ливингстона

Гравюра середины XIX в.

Известно, что когда один из львов бывает убит, то все остальные, почуяв опасность, покидают эту местность. Поэтому, когда львы еще раз напали на стадо, я отправился вместе с туземцами на охоту, чтобы помочь им уничтожить хищника и тем избавиться от бедствия. Мы застали львов на небольшой, заросшей деревьями возвышенности, длиной около мили. Люди оцепили возвышенность кругом и, поднимаясь по ней, постепенно сблизились вплотную. Находясь внизу на равнине вместе с туземным учителем Мебальве, весьма замечательным человеком, я увидел одного льва, который сидел на скале внутри замкнувшегося теперь круга людей. Прежде чем я мог сделать выстрел, Мебальве уже выстрелил в него, и пуля ударилась о камень, на котором сидел зверь. Он сейчас же укусил то место, в которое ударилась пуля, как собака кусает палку или камень, брошенные в нее; затем, соскочив со скалы, он прорвался через раздавшийся перед ним круг людей и убежал невредимым. Люди боялись напасть на него, вероятно, вследствие своей веры в колдовство. Когда из людей был снова образован круг, мы увидели внутри его еще двух львов, но побоялись стрелять, чтобы не попасть в людей, и они дали уйти также и этим зверям. Если бы бакатла действовали по принятому обычаю, то они бросали бы свои колья в зверей в момент их попытки к бегству. Увидев теперь, что мы не можем добиться от этих людей, чтобы они убили одного льва, мы направились обратно в деревню, но, когда мы огибали конец возвышенности, я увидел, что один из хищников, как и прежде, сидит на скале, только на этот раз нас с ним разделяли кусты. Находясь приблизительно в 30 ярдах [27 м] от него, я хорошо прицелился через кусты и выстрелил. Люди сразу закричали: «Убит! Убит!» Другие кричали: «Тот человек [Мебальве] тоже убил его, пойдемте к нему!» Я не заметил, чтобы кто-нибудь еще, кроме меня, стрелял в зверя, но увидел, как там, за кустами, у льва поднялся от ярости хвост, и я, повернувшись к народу, сказал: «Подождите немного, пока я еще раз заряжу ружье». Когда я забивал шомполом пули, кто-то закричал. Вскочив и полуобернувшись, я увидел, что как раз в этот момент лев прыгнул на меня. Я стоял на небольшом возвышении; он схватил меня за плечо, и мы оба вместе покатились вниз. Свирепо рыча над самым моим ухом, он встряхнул меня, как терьер встряхивает крысу. Это встряхивание вызвало во мне оцепенение, по-видимому, подобное тому, какое наступает у мыши, когда ее первый раз встряхнет кошка. Это было какое-то полусонное состояние: не было ни чувства боли, ни ощущения страха, хотя я отдавал себе полный отчет в происходящем. Нечто подобное рассказывают о действии хлороформа больные, которые видят всю операцию, но не чувствуют ножа. Такое состояние не было результатом мыслительного процесса. Встряхивание уничтожило страх, и я, оглядываясь на зверя, не испытывал чувства ужаса. Вероятно, это особенное состояние переживают все животные, убиваемые хищником… Повертывая свою голову, чтобы освободиться от тяжести лапы, которую лев держал на моем затылке, я увидел, что его взгляд направлен на Мебальве, который, находясь в 10–15 ярдах [9—13 м] от нас, хотел выстрелить в него. Но его кремневое ружье дало осечку на оба курка, и лев мгновенно оставил меня и, бросившись на Ме-бальве, вцепился зубами в его бедро. В это время другой негр, которому я однажды спас жизнь, когда его вскинул на рога буйвол, хотел ударить льва копьем. Оставив Мебальве, лев вцепился негру в плечо, но в этот момент возымела действие пуля, попавшая в него, и он упал мертвым.

Все вышеописанное произошло в несколько мгновений и было последней вспышкой предсмертной агонии льва. Для того чтобы уничтожить связанные с ним магические чары, бакатла на следующий день сожгли его труп, который, по их словам, был крупнее всех виденных ими прежде. У меня, кроме раздробленной кости руки, осталось еще одиннадцать ран в мягких тканях плеча…

Названия различных бечуанских племен происходят от названий некоторых животных. Возможно, что это является остатком обоготворения животных в древние времена, как это было у египтян. Название «бакатла» означает «они обезьяньи», «бакуена» – «они крокодиловы», «батлапа» – «они рыбьи»; каждому племени свойствен какой-то суеверный страх перед животным, по имени которого оно названо. Для обозначения их племенной принадлежности ими употребляется при разговоре слово «бина» – «танцевать»; когда хотят узнать, к какому племени они принадлежат, то их спрашивают: «Что вы танцуете?» Танец в древности был, вероятно, частью религиозного культа. Ни одно племя никогда не употребляет в пищу мясо того животного, которое является его тезкой; у них существует специальное слово «ила», выражающее понятие ужаса или отвращения к убийству такого животного. В именах отдельных личностей сохранились следы существования в древности многих ныне вымерших племен, например, «батау» – «они львовы», «банога» – «они змеевы», хотя таких племен теперь не существует. В названиях африканских племен весьма часто встречается личное местоимение «они» (ба-ма, уа, ва, или ова, ам-ки и т. д.), причем слогом «мо» или «ло» обозначается отдельная личность. Так, «моквейна» – «единичная личность из племени баквейнов», а «локоа» – «единичный белый человек, англичанин», в то время как «макоа» – «англичане».