Тихон Пантюшенко - Тайны древних руин

Действительно, там уже стоял мотоцикл, возле которого прохаживался Переверзев. Он, как всегда, даже в самую жаркую погоду, был в кожаных перчатках с широкими раструбами. Проводив политрука, мы вернулись в дом Хрусталевых. Анна Алексеевна немного побыла с нами, а потом, сославшись на срочные дела, ушла к соседям.

—Мне тоже пора,— поднялся из-за стола Михась.

Пока Маринка провожала его, меня вдруг одолела такая усталость, что я, не поднимаясь со стула, почти мгновенно уснул. Не слышал, как расшнуровывали и снимали ботинки, поднимали и перетаскивали на кровать. Лишь в последний момент, когда удержать меня уже было невозможно, я повалился на постель и проснулся. Под моей рукой в неудобной позе лежала Маринка. Не меняя положения, она тихо оправдывалась:

—Я не хотела тебя будить. Но ты такой тяжеленный, что нельзя было удержать.

—Вот возьму и не отпущу.

—Я сейчас,— еще тише ответила Маринка.

—Обманешь, как с той падающей звездой.

В ответ Маринка, не раскрывая рта, засмеялась. И нельзя было понять, что означал этот смех: то ли снисходительное осуждение упрека, то ли игривое лукавство любящей женщины, которым она волнует своего избранника. Маринка задернула занавески в окнах, повернула ключ в замочной скважине дверей и после этого подошла ко мне. Присев у края кровати, она уперлась подбородком в скрещенные руки и спросила:

—А ты меня не разлюбишь?— потом немного подумала и добавила:— Глупо поступают, когда задают такие вопросы, и еще глупее, когда отвечают на это клятвами.

—Почему?

—Потому что в этих вопросах и клятвах неуверенность и сомнение, а иногда и фальшь. Любовь же — неповторимый дуэт, и фальши в ней, как и в дуэте, быть не должно.

Я бережно приподнял Маринку над собой. Кофточка ее натянулась и распахнулась. Я едва расслышал лукаво укоряющий шепот Маринки:

—Знала бы я, что ты такой,— отправила бы тебя на пост вместе с Лученком.

Еще не было случая, чтобы после отбоя тревоги нам не разрешали выходить за пределы поста. После «готовности один» была объявлена «готовность два». Это означало состояние повышенной боевой готовности. Свободные от дежурств краснофлотцы могли ходить, но только в пределах расположения поста, могли отдыхать, спать, но только при полном боевом снаряжении. Значит, неладное что-то у нас на границах, и, судя но тому, как стремительно развернулись за последние годы события в Европе, перед нами возникла реальная угроза нападения фашистской Германии. Об этом не пишут в газетах, не сообщают по радио. Такое впечатление, что мы едем на пароходе и пассажиры, чтобы не накликать беды, избегают говорить о несчастных случаях, авариях морских судов. Вспомнились слова политрука: «Не исключено, что именно нам, нашему поколению выпадет доля решать на поле боя судьбы не только нашей Родины, но и других народов». Неужели все-таки война?

У нас остался совсем небольшой участок нерасчищенной траншеи— метра три, не более. Как-то само собою получилось, что всеми саперными работами руководил Лев Яковлевич. С улыбкой вспоминалась моя первая попытка привлечь Танчука к расчистке площадки. «Валяй дальше,— ответил тогда Лев Яковлевич, ковырнув ломом каменную породу.— У тебя это лучше получается». Когда я напомнил Танчуку об этом случае, он рассмеялся:

—Так это ж было давно и неправда. Знаешь, сколько часов прошло с тех пор? Больше тысячи.

—Ты переведи на секунды. Получится больше четырех миллионов.

—Что ты говоришь? Между прочим тогда было неинтересно.

—А теперь?

—Совсем другое дело.

Меня заинтересовала перемена отношения Танчука к труду и я спросил:

—Лев Яковлевич, что собственно изменилось? Тогда мы рыли траншею и теперь делаем то же самое.

—Так я же тебе говорю, что тогда было неинтересно,— слово «неинтересно» Танчук произносил твердо— «неинтерэсно».— Вот если бы ты, скажем, работал на заводе и придумал какую-нибудь новинку, как бы ты работал после этого?

—С интерэсом,— ответил я, подражая Танчуку.

—Так что ж ты меня тогда спрашиваешь?

Подошел к нам Лученок. Он сел на бруствер траншеи, свесив ноги в ров, закурил и сказал:

—Сягоння законным, падравняем и потым можам выкликаць дзяржавную камиссию для падписаная акта аб прыёме абъекта в эксплуатацыю.

—Если бы такие объекты, как наш, принимали комиссии, знаешь, сколько нужно было бы людей?

—Не, братка, не кажы. Таких абъектав, як наш, не вельми шмат. Другая справа, ци мэтазгодна вызываць камисию, кали мы сами сабе камисия.

—Лев Яковлевич будет председателем комиссии, а мы с тобой, Михась, членами. Как ни как Лев Яковлевич у нас, можно сказать, военный инженер, и кому, как не ему, легче разобраться в этих делах.

И хотя все мы, в том числе и Лев Яковлевич, понимали, что разговор о нашей комиссии, не более чем шутка, сам Танчук отнесся к этому вполне серьезно.

—Принять— то мы примем, а вот как нам замаскировать все это? Маскировочных сеток у нас нет.

—Саправды, як жа мы не надумали аб гэтым?

—Придется, Михась, отбить радиограмму с просьбой разрешить тебе выезд в штаб за получением маскировочных сеток.

—У Льва Якавлявича гэта атрымливаецпа лепш, яго и трэба накираваць.

—Как, Лев Яковлевич, согласен?

—И что б вы делали без меня? Ладно, отбивайте свою радиограмму, а я пока со своими помощниками буду справляться с этим оставшимся кусочком,— и Танчук показал нам нерасчищенную часть траншеи.

Думая о своем маленьком коллективе, я все чаще спрашиваю себя, Что нужно, чтобы воин был не просто бойцом, не просто исполнительным краснофлотцем и даже не только сознательным человеком, но еще и личностью, в которой проявлялось бы творческое начало. Одно дело, когда человек должен просто выполнять требования воинского устава, более того, выполнять с сознанием долга перед отчизной, и совсем другое, если, кроме этого, он ощущает и свою значимость в коллективе, видит, что коллектив обойтись без него не может. И пусть каждый ощущает это по-разному, важно, чтобы выполнение долга сочеталось с интересным для человека делом. С Танчуком этот вопрос решился просто. Лев Яковлевич, что называется, нашел себя в подрывном деле. Он увидел перед собою цель. Правда, не сразу, а после некоторых раздумий, особенно после того, как о его заурядных способностях отозвался в обидной форме Музыченко. Я представляю, как будет чувствовать себя Лев Яковлевич после окончания наших работ. Он поедет в штаб дивизиона, достанет маскировочную сеть, укрепит ее над траншеей и площадкой. После этого он станет на вахту и с гордостью будет посматривать на дело своих рук и разума. Конечно, он не станет отрицать, что расчищали траншею все. Но сознание того, что без его творческого труда мы не сделали бы и десятой части того, что удалось нам сделать, будет укреплять его чувство собственного достоинства, сплачивать его воедино с коллективом.