Владимир Арсеньев - Дерсу Узала

Имя Арсеньева навечно закреплено в целом ряде научных названий, свидетельствующих о непосредственном касательстве Владимира Клавдиевича к разнообразным научным вопросам. Например, всем известна так называемая «линия Арсеньева» — биогеографическая граница между маньчжурской и охотской флорой и фауной в Сихотэ-Алине; в честь его назван новый вид бабочки и полуподземный бокоплав неизвестного для Азии рода, не говоря уже о том, что существует ледник Арсеньева на Камчатке, вулкан на Курильских островах, горы в Сихотэ-Алине и на острове Парамушир. В них, в этих названиях — безоговорочное признание научных заслуг выдающегося естествоиспытателя. К этому остаётся лишь добавить, что около 20 отечественных научных обществ избрали Арсеньева своим членом, а Вашингтонское национальное географическое общество приняло его в свои ряды пожизненно.

Талантливый человек талантлив во всём, и громадный жизненный материал, накопленный Арсеньевым в его путешествиях, не мог не подвигнуть его к пробе пера. Конечно, для этого у человека должны быть определённые художественные наклонности, и можно утверждать, что они у Арсеньева были (например, он ещё в юные годы хорошо рисовал), но толчок к тому, чтобы рассказать об увиденном и пережитом, дали ему, несомненно, его экзотические маршруты, на которых он встретил много интересных, неординарных людей. Этому содействовала и дальневосточная природа. Её мощь, величие и своеобразие должны были всколыхнуть наблюдательную и впечатлительную душу.

Литературоведы много спорили о том, когда началась писательская деятельность Арсеньева. Указывались разные годы, но, думается, нет смысла оспаривать свидетельство самого писателя, сообщавшего в одном из писем Л. Я. Штернбергу, что работу над книгой «По Уссурийскому краю» он начал в 1910 году. Через десять лет она вышла во Владивостоке, а в 1923 году там же появилась и вторая книга Арсеньева — «Дерсу Узала».

Первое же знакомство с ними читателей вызвало восторг и восхищение. Искренность тона, невыдуманность сцен и деталей, а также простота изложения сразу выдвинули Арсеньева на видное место среди других советских и зарубежных писателей. М. М. Пришвин, тончайший ценитель природы и человеческих чувств, прочитав обе книги, объединённые в одну под общим названием «В дебрях Уссурийского края», немедленно отправил её в Сорренто А. М. Горькому, снабдив припиской, что она «станет на полки всех наших библиотек и воспитает юношество лучше, чем М. Рид». Пришвину же принадлежит и другое высказывание о литературном мастерстве Арсеньева: «…я не сомневаюсь теперь, что если бы не среда, заманившая меня в искусство слова самого по себе, я мало-помалу создал бы книгу, подобную арсеньевской, где поэт до последней творческой капли крови растворился в изображаемом мире».

Но так ли просто далась Арсеньеву та простота стиля, которая восхитила всех? Было ли это свободным дыханием одарённого человека, или и здесь присутствовал кропотливый труд? Оказывается, присутствовал. В рабочем наследии Арсеньева сохранились его собственные выписки из произведений многих русских и заграничных писателей, из которых видно, что Арсеньев учился писательскому мастерству. Выписки эти не датированы, но, судя по всему, сделаны в разное время. Интересен и подбор цитат—большинство из них касается темы природы. На примерах классиков Арсеньев как бы пытается проникнуть в существо природы и понять взаимосвязь её проявлений, поэтому не случайно так чётко определены темы выписок: лунная ночь, огонь, птицы, утро, море и т. д.

Были споры и о жанре арсеньевских книг. Может быть, для специалистов это и важно; для нас же важнее другое: книги эти есть то, что называется великим и вечным словом — Литература. Можно писать целые тома и оставаться всего-навсего занимательным беллетристом, интерес к которому скор и преходящ; тема Арсеньева — человек и природа — не имеет границ ни во времени, ни в пространстве. Умрём мы, умрут целые поколения, но истина взойдёт на других нивах и пажитях, ибо её зерно падает с колоса жизни, чтобы прорасти. И в этом смысле Арсеньев созвучен духу учения В. И. Вернадского о неразрывной связи всего сущего не только на Земле, но и в целой Вселенной.

И последнее, о чём необходимо сказать. Книги Арсеньева при всей своей документальности отнюдь не документы, строго фиксирующие хронологию и характеры людей, описанных в них. Это произведения художественные, где правда жизни образует такой сплав с художественным вымыслом, какой только и должен отличать истинную литературу. Фотография отражает точечный момент какого-нибудь явления и не может отразить его полностью в развитии. Для этого снимку надо придать движение, сделать его как бы кинолентой, которая дала бы возможность видеть перспективу. Движение и развитие есть главные качества и всякого литературного произведения, и, только следуя за ними, возможно понять и представить себе живыми книжные персонажи. Так, кстати, произошло и с любимым героем Арсеньева гольдом Дерсу Узала.

Читая «В дебрях Уссурийского края», мы верим автору и не сомневаемся в том, что его знакомство с Дерсу произошло именно в том году, о событиях которого рассказывается в книге, то есть в 1902-м. В действительности же всё обстояло несколько иначе. Арсеньев познакомился с Дерсу в августе 1906 года, и не на реке Лефу, как о том говорится в книге, а на реке Тадушу. Этот факт отмечен Арсеньевым в его экспедиционном дневнике за 1906 год. Кроме того, из книги же нам известно, что Дерсу одинок — его семья погибла во время эпидемии, тогда как подлинный Дерсу Узала имеет брата Степана, и этому есть доказательство — снимок братьев, сделанный Арсеньевым в сентябре 1906 года. Чем можно объяснить такое «разночтение»? Думается, во-первых, тем, что обе книги «вырастали» из путевых дневников Арсеньева и первоначально были задуманы автором как чисто научные, а точнее, научно-популярные, но позднее, в период творческих поисков, пришло решение сделать книги художественными. Отсюда — и это во-вторых — возникла необходимость некоторого смещения событий, а также отказа от голой документалистики. Вполне вероятно, что, делая Дерсу Узала одиноким, Арсеньев тем самым как бы оставлял своего героя-язычника с глазу на глаз с силами природы, которым тот поклонялся и которые одушевлял. Как бы там ни было, но отступление от правды жизни в пользу правды художественной Арсеньев предпринял не под влиянием момента, а руководствуясь глубоким пониманием законов литературы. И если продолжить мысль, то придётся отметить и другой очевидный факт: ведь и автор дилогии — один из её главных действующих лиц — не есть сам Арсеньев, а обобщённый литературный образ. Только так и происходит то творческое растворение, о котором говорил Пришвин.