Кристоф Рансмайр - Ужасы льдов и мрака

В трюме были такие места, где лишь их друзья могли не опасаться растерзания.

Юлиус Пайер

Вместе со своими егерями сухопутный начальник поднимается на тромсёйские скалы, проверяя на разных высотах точность привезенных барометров. 10 июля они стоят на вершине, которую лопарь-проводник по имени Дилькоа называет Саллас-Уойви. Внизу лежат фьорды, изрезанный расселинами горный ландшафт и море.

С вершины горы мы увидели огромный столб черного дыма, в спокойном воздухе он поднимался вертикально вверх тысячи на полторы футов – северная окраина Тромсё была охвачена огнем.

Юлиус Пайер

С борта стоящего на якоре «Адмирала Тегетхофа» это видится иначе:

10 июля в северо-восточной части города вспыхнул пожар, в котором дотла сгорели несколько жилых домов и сараев; мы отрядили на берег шлюпку с большею частью команды и огнегасительными средствами. Упорная борьба с огнем продолжалась 2 1/2 часа, после чего пожар был потушен, а комиссар пожарного двора выразил г-ну начальнику Вайпрехту благодарность за оказанную помощь…

11 июля я осматривал город, в коем нет почти ничего примечательного; все дома и даже две церкви построены из дерева, как и концертный салон, где как раз выступал некий арфист.

12 июля прибыл почтовый пароход; я получил три письма – от Антона, от отца и от Теодора; тех, что пришли позднее, я уже не мог получить, потому что у нас не было времени дожидаться следующего парохода; в 5 часов пополудни иду в парную баню, а потом – на ужин, загодя заказанный в гостинице «Нильсен».

13-го утром, в 9 часов, для нас отслужили мессу в католической церкви; затем легкое угощение у приходского священника; потом на все оставшиеся у меня деньги я купил 1/2 эймера вина и 40 бутылок пива и уже без единого шиллинга в кармане поднялся на борт, ведь завтра мы покидаем Тромсё, а в Ледовитом океане деньги без надобности, не то что добрый глоток вина; в 10 вечера развели в топках огонь.

Отто Криш

В полночь «Адмирал Тегетхоф» уже под парами – готов к отплытию. Только теперь по забортному трапу поднимается ледовый боцман и гарпунщик Эллинг Карлсен; он единственный на корабле не обязан повиноваться приказам австрийского императора. С крепким моржовым гарпуном в руке, в наброшенной на плечо беломедвежьей шубе, он входит в кубрик. Старый-то какой. Здешние матросы и даже начальники годятся ему в сыновья. Самые большие ценности в небогатом карлсеновском багаже – белый курчавый парик для будущих праздников да орден Олафа Святого, которым он награжден за плавание вокруг Шпицбергена. Сколько моржей он успел уложить своим гарпуном? Карлсен не помнит. И вот наступает утро. 14 июля 1872 года, воскресенье.

Воскресным утром мы покинули маленькую тихую столицу европейского Севера. Гамбургский пакетбот, только что вошедший в гавань, проводил нас неумолкающими приветственными возгласами пассажиров, а затем мы под парами прошли узкими проливами Квальсунн и Грётсунн, мимо скал островков Сандё и Рюсё в открытое море. Шкипер Карлсен при этом служил нам лоцманом. Когда мы вышли из шхер, пал туман, целиком окутавший гигантскую скалистую башню острова Фуглё. Здесь топки загасили и подняли паруса. 15 июля мы в виду изобильного ледниками норвежского побережья шли под парусами курсом на север; 16 июля в голубой дали завиднелся мыс Нордкап, самая северная точка Европы…

Идеальной целью нашей экспедиции был Северо-Восточный проход; подлинную же ее задачу составляло изучение морских акваторий или суши к северо-востоку от Новой Земли.

Юлиус Пайер

Я прямо воочию вижу черную воду островного пролива, которая разглаживается за кормой «Адмирала Тегетхофа». Дымный плюмаж, каким машинист Криш украсил тромсёйское небо, еще висит над гаванью, когда пассажиры гамбургского пакетбота сходят на берег. Утро тихое, безветренное. В гостинице «Нильсен» готовят завтрак; все только и говорят что о «Тегетхофе». Куда, вы сказали, они направляются? В Японию? Через полюс? В почтовом мешке лежат письма для команды; сразу два адресованы машинисту Отто Кришу. Их для него сохранят.

А потом я вижу Йозефа Мадзини, который в доме вдовы каменотеса целыми днями бродит меж разбросанного по полу снаряжения, будто в музее, и порой сомневается, защитит ли его все это ото льдов – пуховая одежда, полотняные сапоги, спальный мешок и прочие утеплительные атрибуты. На дворе июльская жара. Он же готовит эшелонированный бросок из лета в холод, сперва самолетом – Копенгаген, Осло, Тромсё, Лонгьир; а из Лонгьира морем на северо-восток, в Ледовитый океан, все дальше, до побережья Земли Франца-Иосифа, ну а лучше всего еще дальше – до Берингова пролива и в Иокогаму.

«Ты сошел с ума», – говорит Анна Корет. Но знает, что это не шутка. Я вижу Мадзини в квартире Анны: он отчаянно старается растолковать, зачем надо ехать на Шпицберген; вечернее общество тоже хочет от него разъяснений, нет-нет, не всерьез, а так. (Итальянец-то говорит не просто на Шпицберген, да и походы по ледникам еще бы куда ни шло, причуда, – но путешествие по следам какого-то парусника, давным-давно затонувшего в Ледовитом океане? Ну кто едет в Арктику лишь затем, чтобы представить себе, что было, что могло бы быть?)

Гости сидят за столом, по-прежнему за столом, но Мадзини уже наедине с Анной; все, что он говорит, адресовано ей. Но после они уже не слушают друг друга, хотя весь вечер продолжают разговаривать, каждый из своих льдов.

Северный полюс, уединенная макушка Земли, окружен каменными пирамидами; это знаки, отмечающие точки, до которых сумела добраться неугомонная людская предприимчивость. Прямо над полюсом парит в зените крохотная чайка, его льдины дарят надежный жизненный приют тюленьему племени, что ищет спасенья от гарпунов, – и только для открывателей он по сей день оставался недостижим.

Как всякое развитие лишь исподволь, шаг за шагом, продвигается к все более крупным задачам, так и тусклый рассвет миросотворения распространялся мешкотно, от гомеровского земного диска до страны гипербореев; только спустя тысячелетия жажда знаний превозмогла полярные ужасы, какие, по представлениям арабов, уже в Сибири кишмя кишели. Тысячелетиями мир окрест солнечного Запада был погребен под вымыслами и мифами, которые лишь нравственный пафос древнейших поэтов-философов уберег от наивной тривиальности, присущей всему незрелому.