Александр Елисеев - На берегу Красного моря

III

Я проснулся отъ страшнаго жара, весь въ поту, съ болью въ головѣ, нагрѣтой даже косвенно падающими лучами утренняго солнца. Нѣсколько глотковъ свѣжей воды изъ невѣдомаго источника и умываніе освѣжили меня настолько, что я сталъ подумывать о выступленіи въ путь. Рашидъ и Ахмедъ видимо также торопились раздѣлаться съ гостепріимными арабами и поскорѣе перевалить за хребетъ, чтобы спуститься къ самому берегу Краснаго моря. Только Юза, казалось, хотѣлъ подолѣе остаться и поболтать съ разговорчивыми шейхами, съ которыми онъ бесѣдовалъ еще въ моментъ моего пробужденія. Посовѣтовавшись съ обоими тѣлохранителями, я приказалъ Юзѣ благодарить шейховъ и племя за гостепріимство и предложить имъ небольшой посильный подарокъ, а кавасамъ велѣлъ начать сборы. Верблюды, болѣе привыкшіе къ голосу Юзы, плохо слушались Рашида и Ахмеда, которые въ свою очередь, желая показать, что и они могутъ быть верблюдовожатыми не хуже Юзы, хлопотали изо всѣхъ силъ то съ верблюдами, то съ багажемъ; нѣсколько арабовъ помогали имъ усердно. Я же наблюдалъ и за ходомъ переговоровъ Юзи съ шейхами, нѣсколько затянувшихся, и за нагрузкою верблюдовъ; бросая взгляды то на шейховъ, то на свой багажъ, я замѣтилъ, что одинъ изъ арабовъ, помогавшихъ Рашиду навьючивать корзины съ антропологическимъ матеріаломъ, который я везъ изъ-подъ Синая, полюбопытствовалъ взглянуть на ихъ содержимое и приподнялъ крышку одной изъ нихъ. Изъ туго набитой костями корзины тотчасъ же выпалъ одинъ черепъ къ ногамъ любопытнаго, который отъ страху выронилъ всю корзину и разсыпалъ ея содержимое. Суевѣрный и трусливый арабъ даже попятился, увидѣвъ болѣе десятка человѣческихъ череповъ. Его примѣру послѣдовали другіе; даже у Рашида и Ахмеда не хватило смѣлости собрать разсыпавшіеся черепа и сложить ихъ опять въ корзину; мнѣ пришлось сдѣлать это самому. Разсыпка череповъ имѣла и другое важное значеніе. Едва старый шейхъ замѣтилъ, что одинъ изъ череповъ подкатился въ самымъ его ногамъ, какъ вскочилъ, словно ужаленный, и всѣ переговоры были кончены. Юза передалъ мнѣ, что шейхи просили въ подарокъ по ружью или по револьверу; на чемъ долго и стояли, пока подкатившійся черепъ окончательно не смутилъ ихъ и не увѣрилъ въ моемъ сверхъестественномъ могуществѣ, что старался доказать Юза, убѣждая шейховъ не требовать у могучаго московскаго паши того, чего онъ имъ самъ не предлагаетъ. Когда дипломатическія затрудненія были кончены неожиданнымъ образомъ, насъ ничто не задерживало, и Юза быстро снарядилъ въ путь нашъ маленькій караванъ. Я подошелъ благодарить шейховъ еще разъ и приказалъ Юзѣ передать имъ мою благодарность въ самыхъ изысканныхъ выраженіяхъ. Шейхи отвѣчали очень любезно, прося только оставить имъ на память отъ московскаго паши, хотя то маленькое страшное оружіе, которое я ношу на поясѣ. Я едва не разсмѣялся при этой просьбѣ, такъ какъ страшное оружіе было не что иное какъ акушерскій циркуль, который я употреблялъ для краніометрическихъ измѣреній, и о которомъ Юза успѣлъ наговорить много ужаснаго, когда склонялъ шейховъ не раздражать московскаго паши неумѣстными требованіями. При помощи Юзы, я отвѣтилъ, что подарить этого оружія не могу никому, потому что безъ него я не могу перейти пустыню. Удивленію арабовъ не было границъ, и они съ благоговѣйнымъ ужасомъ разсматривали страшное оружіе, висѣвшее у меня на поясѣ вмѣстѣ съ револьверомъ и ятаганомъ. Послѣ этой выходки, начались обыкновенныя восточныя утонченныя вѣжливости, прощанія, пожеланія и т. п., пока я, понукнувъ своего верблюда, не прекратилъ комедіи, разыгрываемой съ одной стороны почтенными шейхами, а съ другой моими людьми.

Караванъ нашъ тронулся, Ахмедъ по прежнему впереди всѣхъ; старые шейхи провожали насъ прикладываніемъ рукъ во лбу и груди по восточному обычаю, а десятка два молодыхъ арабовъ сопровождало насъ до входа въ дикое ущелье, съ котораго начался подъемъ въ гору. Верблюды едва ступали по узкой горной тропѣ, заваленной огромными камнями, порой лежавшими поперегъ дороги; даже шага верблюда было недостаточно, чтобы перешагнуть ихъ; бѣдныя животныя тщательно обходили препятствія, буквально цѣпляясь ногами объ упоры, отчего балансированіе наше на верблюдахъ достигло самой высокой степени. Еще съ утра у меня болѣла голова подъ неотразимыми жгучими лучами солнца, отъ которыхъ не защищали ни густонамотанная вокругъ головы шаль, ни соломенная шляпа съ широчайшими полями, покрытая поверху еще платкомъ; теперь она заломила до того сильно, что я едва сидѣлъ на верблюдѣ. Тошнота, тяжесть въ груди и безпрестанные толчки, скоро сдѣлали мое положеніе поистинѣ страдальческимъ. Несмотря на то, что мы шли по горной тропинкѣ, и съ обѣихъ сторонъ возвышались каменныя стѣны въ тысячу и болѣе футовъ вышиною, онѣ не только не давали ни малѣйшей тѣни, но отражая отъ себя палящіе лучи полуденнаго солнца, какъ отъ раскаленной печи, только усиливали крайность нашего положенія. Блуждающимъ взоромъ я окинулъ своихъ спутниковъ, они, повидимому, несмотря на привычку, также страдали не мало; Рашидъ и Юза потеряли свои гордыя и рѣшительныя физіономіи и ѣхали, понуривъ головы; одинъ Ахмедъ, нашъ вожатый, крѣпился. Балансированіе на верблюдѣ на многихъ, садящихся въ первый разъ на горбъ корабля пустыни, производитъ въ первое же время впечатлѣніе морской качки и очень часто влечетъ припадки, похожіе на страданіе морскою болѣзнью. По выѣздѣ моемъ изъ Суэца цѣлый день я чувствовалъ приступы тошноты и головной боли; но съ тѣхъ поръ я уже двѣ недѣли находился въ пустынѣ на верблюдѣ и успѣлъ свыкнуться съ качкою. Но сегодня условія были такъ исключительны, качка была такъ утомительна, а физическія силы такъ ослабѣли отъ зноя, что я почувствовалъ снова уже знакомые приступы. Подъ угнетающимъ вліяніемъ всѣхъ этихъ условій, не видя конца сегодняшнему страданію, я потерялъ присутствіе духа, а съ нимъ и физическую твердость. Какъ и вчера, я впалъ въ то же сонное, почти безчувственное состояніе, въ которомъ для человѣка нѣтъ ничего поражающаго его чувства; онъ дѣлается похожимъ на автомата… Но вчера я еще могъ мыслить, хотя немножко, и понимать кое-что изъ происходящаго, зато сегодня мнѣ казалось, что у меня за черепною покрышкою налито было теплое масло, которое при каждомъ толчкѣ ударяло то въ орбиты, то въ основаніе черепа. Это чувствованіе внутреннихъ ударовъ внутри головы было убійственно, и я былъ въ тяжеломъ, подавляющемъ самое дыханіе, кошмарѣ. Неотвязчивыя глупыя идеи, преслѣдовавшія меня съ утра, при дальнѣйшемъ приливѣ крови въ головѣ, начали смѣняться чѣмъ-то неопредѣленнымъ, безконечнымъ, ярко-блистающимъ… Это было впечатлѣніе, производимое притокомъ крови къ мозгу, то неопредѣленное, невыразимое и подавляющее своею напряженностью ощущеніе, которое чувствуетъ человѣкъ, теряющій сознаніе… Что-то безконечное пурпурово-красное, переходящее въ голубовато-зеленый съ золотистыми искорками и быстро смѣнявшееся черною бездною, представлялось моимъ очамъ, созидалось моею мыслью, не работавшей уже правильно въ гиперемированномъ мозгу… Что было за тѣмъ, не знаю, но когда я очнулся и открылъ глаза, въ лицо мнѣ пахнуло свѣжимъ вѣтеркомъ, а караванъ спускался по довольно отлогому спуску.