Карин Мюллер - Мутные воды Меконга

Автобус карабкался все выше, заворачивая на таких крутых откосах, что бедные овощи едва находили местечко, чтобы уцепиться корнями. Внизу едва виднелись крошечные деревушки, приютившиеся в глубоких расселинах; их разбитые на клеточки поля вспыхивали в утреннем солнце, как точки на экране радара. Не раздумывая, я вышла из автобуса и двинулась вниз по узкой земляной тропинке. В ее конце была деревня Майтяу, островок опрятных хижин и фруктовых деревьев в бушующем море зелени — ярче зеленого цвета я в жизни не видела.

Тау я нашла на главной улице, а может, это он нашел меня. Ему было шестьдесят девять лет, худой и жилистый, с короткими седыми волосами, которые торчали прямо из черепа, как иглы дикобраза. У его жены были печальные глаза и добродушная, открытая улыбка, какой не ждешь увидеть на лице женщины со столь гордой осанкой и натруженными руками. Они вместе сидели на крыльце своего дома на сваях, и стоило мне поздороваться — тут же пригласили выпить чаю. Их дом стоял в центре деревни; из него открывался вид на единственную дорогу, ширины которой хватило бы, чтобы две телеги с буйволами проехали рядом.

Времена меняются, сказал Тау, споласкивая чашку и наливая мне чай. Я подумала, что он говорит о моем приезде, но вместо этого он указал на хлев, располагавшийся прямо под кухней, где едва помещалась громадная сонная свинья. В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом с близлежащих гор пришел леопард и утащил троих драгоценных поросят посреди ночи. Тау покачал головой, вспоминая об утрате, затем еще больше приуныл при мысли о том, сколько теперь дают за бесстрашного хищника на медицинских рынках Ханоя. Леопардов давно уже не видели на соседних холмах. Теперь, чтобы встретить даже виверру или детеныша дикобраза, нужно было проехать почти пятьдесят миль и целыми днями ставить ловушки или таиться в засаде.

— Всех давно распродали, — пробормотал он.

Весь день мы пили чай и разговаривали. Тау всю жизнь проработал на полях и вырастил шестерых детей, которые крепко встали на ноги. Благодаря их поддержке у него и появился этот просторный дом, с резной королевской кроватью, пробуренным вручную колодцем и мелким цементным прудиком, полным разевающих рот рыбок и сигаретных окурков. Теперь он проводил почти весь день, сидя на полу у окна гостиной и наблюдая за происходящим в деревне. Прудик располагался совсем близко от окна, и в него удобно было плевать. Вечерами по дорожке проходила величавая процессия уток и плюхалась в прохладную воду; птицы брызгались, хлопали крыльями и весело расталкивали друг друга в ожидании ежедневной порции риса.

Деревушка была безупречной и ухоженной, под стать домику Тау: чистые тропинки и терпеливые буйволы, что даже хвостами не махали, когда детишки забирались им на головы. На каждом поле красовались разодетые чучела, хотя они стояли там больше для красоты, чем для дела: самопальные винтовки и любовь сельских жителей к мясу — любому мясу — давно уже привели к уничтожению всех местных птиц.

С наступлением вечера Тау пригласил меня на ужин, а потом разрешил остаться.

Плодородная долина давала два урожая в год: рис собирали через четыре месяца после того, как грядки с рассадой были готовы. В период посева и сбора крестьяне трудились не покладая рук, но и в остальные месяцы не сидели без дела. Утомительные домашние обязанности занимали по несколько часов в день, и главным из них был сбор дров для поддержания огня в очаге, над которым готовили еду. Каждое утро в шесть часов дочь Тау вставала, надевала на лоб ремешок плетеной корзины, изготовленной из древесной коры, и босиком шла к раскинувшимся холмам, на которых росли деревья. Однажды утром я вызвалась пойти с ней; она долго возражала — мол, мои мягкие белые пяточки этого не выдержат, а кроме того, я постоянно нуждаюсь в питьевой воде — но в конце концов согласилась и взяла меня с собой. Уверенная в силе своих широких плеч и длинных ног, я надела надежные кроссовки, взяла громадную бутыль с водой и ступила на узкую тропку с ней рядом.

Плоское поле превратилось в кручу, как только мы оказались у кромки леса. Мы начали подъем, и вскоре к нам присоединились еще несколько женщин. Мы карабкались по откосу, загребая руками и ногами вдоль края размытой канавы, усыпанной острыми песчаниковыми глыбами. Казалось, вершина всего в нескольких сотнях метров, но стоило перевалить через гребень, как я увидела еще один холм, еще круче, и удаляющиеся спины и сверкающие пятки своих товарок, скрывшихся в кустах. Утро стояло жаркое и безветренное, воздух насквозь пропитался влагой, и кислорода, необходимого для поддержания жизни, явно не хватало. Я поползла дальше.

Мои соседки не знали устали, они смеялись и болтали, а их жилистые ноги преодолевали милю за милей. Единственным показателем того, что им жарко, были пальмовые листья, которые они срезали, чтобы обмахиваться по пути. С безграничным облегчением я услышала вдали стук топоров, эхо ударов дерева о дерево в глубине тропического леса. Тропинка вела на просеку, усеянную метровыми обрубками; кое-где стволы уже нарубили и расщепили на дрова. Женщины опускали корзины, доставали заточенные мачете с самодельными рукоятками и принимались за работу.

Годовалые деревья валили и рубили на куски нужной длины, после чего в ход шли деревянные клинья и молотки. Зажав основание бревна голыми пальцами ног, они расщепляли дерево инструментами, существовавшими еще до наступления бронзового века. Они работали методично. Их спокойная, наивная уверенность в собственных силах заставила меня взглянуть на них по-другому. Я, которую в детстве всегда называли пацанкой из-за атлетического сложения и мальчишеских замашек, сидела и смотрела на этих миниатюрных изящных тружениц, размахивающих топором с силой и точностью, которых мне не достичь и через много лет. Это было настоящим откровением.

Дальше началось самое интересное. Нарубив дров, они поднесли корзины и принялись наполнять их, аккуратно выбирая щепки и складывая их рядом, пока все свободное пространство не заполнилось до дюйма. Они сняли шарфы, которыми были повязаны их головы, сложили их в несколько раз, изготовив нечто вроде подушечки, присели и надели ремешки на головы, а затем без усилий поднялись на ноги. Одна за другой, точно волы в упряжке, они прошли мимо меня, тяжело ступая под грузом, превышавшим их собственный вес.

Спускаться было сложнее из-за тяжелой ноши, удерживаемой лишь наклоном шеи. Движения женщин превратились в сложный, точно отрепетированный танец; они собирались на вершине более крутых откосов и медленно поворачивались к скале лицом, прежде чем спуститься с застывшими спинами, нащупывая зацепки для рук и не осмеливаясь взглянуть вниз. На нижнем склоне к нам присоединились две совсем молодые девчушки — одной было двенадцать, другой четырнадцать. Обе несли нагруженные корзины и возвращались домой к родным. Они двигались с такой легкостью, что мое намерение встать в упряжку укрепилось, но я все же побоялась даже просить об этом до тех пор, пока дорога вновь не стала ровной и гладкой и мы не очутились всего в какой-то полумиле от Майтяу. Мои соседки остановились передохнуть, и я обменяла бутылку с водой на полную корзину дров. Я присела на корточки, невероятно развеселив своих товарок, и попыталась закинуть на спину груз, но корзину словно привязали к пожарному шлангу. Несколько женщин помогли мне подняться на ноги, не снимая своих корзин. Я выпрямилась, пьяно шатаясь; ощущение было такое, будто мне на голову усадили циркового медведя. Груз тянул голову назад, давление сосредоточилось в одной-единственной точке посреди лба. Попытки удерживать шею неподвижно при ходьбе посылали горячие волны вниз и вверх по позвоночнику. Я чувствовала, как с каждым шагом плавятся мои позвонки. Продержавшись меньше двух сотен метров, я принялась искать местечко, чтобы присесть. Когда я рухнула на землю, мои соседки расхохотались что есть мочи. Все окружили меня, добродушно похлопывая по спине. Женщина, закинувшая на спину мою корзину, была ростом меньше пяти футов. Она подняла корзину весом в сто десять фунтов с такой легкостью, будто это был двухмесячный ребенок.