Шарлотта Брайсон-Тейлор - Обители пустыни

— Но горы? Он ведь может направиться в горы? — предположил Дин.

Услышав это, Меррит только усмехнулся.

— Зачем ему горы? Думаю, он прежде всего захочет добраться до караванных путей, где он мог бы надеяться на помощь. Мумию он выбросит в пустыне, а драгоценности спрячет в своей одежде. Идти в горы — все равно, что на север, на верную смерть. Но никакие караваны не проходят ближе чем в пятидесяти милях от тех мест, куда он направился; а пятьдесят миль — не шутка для измученного человека без пищи и воды. О, мы еще вернем нашу принцессу!

На следующий день тревога лишь усилилась. Один из землекопов явился к Мерриту и рассказал, захлебываясь в истерике, что он, Мусса, видел человека, который пробирался между курганов, следуя за созданием, что все время скользило впереди него; и этим человеком был Хафиз, повар, что был с Тарфой и после хотел умереть. И Мусса, дрожа с головы до пят, описал это создание, так как сумел его разглядеть.

— Господин, было почти темно, и мы с Хафизом взяли еду, отошли в тень того кургана и сели ужинать.

Он махнул рукой влево, в сторону отдаленного холма выкопанной земли и щебня.

— И как только закатилось солнце, в тот миг меж днем и ночью, мы ощутили дуновение из райских садов блаженных душ, и было оно тихим и мягким, словно шепот женских голосов, и появилось Оно, медленно огибая курган, и поглядело на Хафиза, и поманило его. И пустыня больше не была пустыней, а стала садом, наполненным ароматом роз и соловьиными песнями. И то была женщина, мой господин, клянусь Аллахом, женщина, здесь, в этом месте, где женщин отродясь не бывало, и глаза ее были черны, а губы алели. Она стояла, покачиваясь в тени кургана, и манила; и я вскрикнул от ужаса, но Хафиз встал и двинулся к ней. И когда я попытался остановить его, он проклял меня и пошел вслед за женщиной, что смеялась и манила его, ибо сладостный запах ее был в его ноздрях и воля ее требовала подчинения. И когда я, в большом страхе, обошел курган, то не увидел их, ибо разлилась ночная тьма. Ах, господин, она была прекрасна, и преисполнена зла, и увешана драгоценностями, подобных каким не знали на этой земле.

Меррит резко повернулся к Ибрагиму, стоявшему у него за спиной.

— Кажется, я велел тебе не брать для рабочих никакого спиртного? Боже правый! Скоро они начнут созерцать священных питонов и прыгающих ящериц!

— Не брать я спиртное, сэар, — прервал его Ибрагим.

— Ни один капля виски в лагерь. Солнце прикоснуться к ним здесь, — он со значением постучал себя по лбу. Меррит недоверчиво, с отвращением усмехнулся.

В ту ночь все трое засиделись допоздна, глядя на пустыню и мерцающие в небе звезды. Холлуэй первым нарушил долгое молчание.

— Наши землекопы — не дети, которые шарахаются от каждой тени. Полагаю, над всем этим стоит поразмыслить. С их точки зрения, место это действительно может показаться весьма странным. Здесь есть все необходимое для леденящей кровь истории о призраках: древний проклятый город, алтари неведомых богов, где приносились человеческие жертвы, эта мумифицированная принцесса с ее «дьявольской душой», драгоценностями и биографией, изображенной на стенах ее же гробницы; а теперь еще и исчезновения наших людей, одного за другим. Во всяком случае, друзья, я рад, что вы здесь со мной. Будь я один, клянусь Богом, не удивился бы, если бы и сам поверил в духов, о которых толковал Ибрагим. Я закончил бы тем, что бежал отсюда без оглядки.

Дин улыбнулся юноше сквозь облако табачного дыма; а Меррит сказал с суховатой душевностью, которую лишь Холлуэй, с его темпераментом, беспечностью и неожиданными контрастами воображения, даже более пылкого, чем у самого Меррита, был способен извлечь из него:

— О да! Видал я, как быстро ты умеешь бегать, ты, юный сорвиголова. Через два-три дня они обо всем забудут. Они попросту считают своим долгом обеспечить любую экспедицию чем-нибудь сенсационным.

Холлуэй тяжело вздохнул.

— Откровенно говоря, я ничего не знаю! — признался он. — Я сдаюсь. Эта страна недоступна моему пониманию. Честное слово, если я пробуду здесь еще немного, буду готов поверить во что угодно.

День спустя Ибрагим сообщил, что исчез Мусса. Ибрагим нервничал и не скрывал этого. Люди, заявил он, стали тревожиться; сам он будет счастлив, когда работы в этом крае завершатся. Место это нечестиво. Кроме того, он сообщил, что видел Муссу минувшей ночью и что Мусса вел себя странно, говорил не переставая о розовых садах и неведомых ароматах, названия которых никто не знал, и сказал, что если вновь увидит Женщину, непременно последует за ней. Следовательно, не могло быть сомнений в том, что Мусса сошел с ума, торжественно заключил Ибрагим, ибо Богу-Господу известно, что близ лагеря нет ни единой женщины, и никаких благовоний, одна лишь вонь скотного загона. О да — Мусса обезумел, лишился рассудка, иного объяснения и быть не могло. Вследствие этого, Меррит приказал обыскать лагерь, надеясь обнаружить припрятанное спиртное, но не нашел ровным счетом ничего. Люди стояли и молча смотрели, пока обыскивали их палатки. Той ночью в лагере никто не пел; землекопы собрались вместе и спали группами по три-четыре человека.

Несколько часов спустя Дин, возвращаясь к своей палатке, наткнулся на Холлуэя, который растянулся на земле, опираясь подбородком на руки.

— Осторожнее! — тихо сказал Холлуэй, не двигаясь с места. — Посмотри только на эту восходящую луну.

Его голос утратил обычную веселость и казался усталым. Дин решил, что юноша тоскует по дому и его, возможно, неплохо было бы немного приободрить; он принял прозвучавшее в словах Холлуэя приглашение и сел рядом. Луна, поднимаясь над величественным Холмом затерянного города, окрасила небосвод глубоким иссиня-черным цветом; земля предстала дремлющим морем светоносного серебра, окутанным бесконечным одиночеством и покоем.

— Да, великолепно, — вяло согласился Дин. Внезапно он сообразил, что восход луны, обыкновенно вызывавший у Холлуэя бурю поэтических восторгов, этой ночью никак того не вдохновлял. Он, всегда такой живой и деятельный, сделался вдруг рассеянным и безразличным. Дин гадал, не перегрелся ли часом молодой фотограф на солнце, когда Холлуэй нарушил молчание; говорил он с некоторой неуверенностью и стесненностью, благодаря чему внезапно показался Дину совсем мальчишкой.

— Знаешь, Дин, я вот раздумывал, есть ли, в конце концов, доля правды в россказнях наших землекопов? Я не имею в виду всю эту ахинею о женщине, но, сегодня вечером я сам кое-что видел.

— Где именно? — так же серьезно спросил Дин. Темнота скрыла улыбку иронической терпимости на его лице.