Полин Джонсон - Затерянный остров и другие истории

На изгороди у лесной дороги

Пристроился мальчишка босоногий,

Сын поселенца Джон, ему на вид

Лет восемь или девять, он следит

За солнцем, что недавно в полдень летний

Его веснушки делало приметней,

А нынче снова золотит вихры,

Торчащие, как сено, из дыры

Отцовской шляпы, на лице задорном,

От вечной пыли и загара черном,

Ирландских глаз искрится синева.

Закатаны до локтя рукава,

Расстегнут воротник рубашки рваной,

И руки вечно спрятаны в карманы

Потертых бриджей. Нынче целый день

Маис лущил он и под вечер в тень

Присел передохнуть, но вот, зевая,

Встает и, еле слышно напевая,

Бредет сквозь древний первобытный лес,

Бредет туда, где сосны до небес,

Где жизнь как будто погрузилась в дрему,

Бредет к затерянному в чаще дому,

Где все молчит, где ни души вокруг,

Где тучной почвы не касался плуг,

Где вскоре лес встревоженный проснется

Под гулким топором первопроходца!

С нахмуренной закатной стороны

Предгрозовые посвисты слышны.

С закатной стороны, свинцом нависшей,

Растет победный гул и в точке высшей

Вдруг обрывается, но вот, трубя,

Толкая тучу впереди себя,

Ветра взбегают по холмам зеленым,

Кнутами бьют по вывернутым кленам,

Покуда пыль и грозовой разряд

Изнанку листьев не посеребрят

И воздух сдавленный не станет реже,

Переполняясь чистотою свежей.

В сырой, внезапно наступившей мгле

Удары крупных капель по земле.

И надвигающийся пеленою

Белесый дождь над сонною страною,

«История правдива, сэр, могу уверить вас,

Там, на Гудзоне, о таком я сам слыхал не раз, —

Охотник трубку раскурил и начал свой рассказ:

Об этом случае давно не вспоминаю я,

Хотя годами от тоски мне не было житья,

Годами снились снежные таежные края.

Что — глухомань? Еще бы, сэр! Там белый человек

В диковинку, как сносный мех, когда растает снег, —

Зимовья да индейские вигвамы возле рек.

Индейцы? Неплохой народ, будь только сам не лжив.

Бок о бок с ними столько зим, нелегких зим прожив,

Я ни на грош не обеднел и вот, извольте, — жив.

Но я давно бы гнил в земле, могу уверить вас,

Когда б индейский вождь меня от гибели не спас.

Я Росомахой звал его — о нем пойдет рассказ.

Удачным выпал для меня год шестьдесят восьмой,

Немало я добыл бобров той давнею зимой

И только в паводок решил отправиться домой.

Капканы ставил я, бродя по тающему льду,

И ночь меня в глухом логу застигла на беду.

Прислушался, похолодев, и понял: пропаду!

В лесу зловещий этот звук я слышал не впервой —

К реке тотчас меня погнал волков голодный вой,

И замер я на берегу, от страха чуть живой.

Под утро реку переплыл я на обломке льда,

Но за день вздыбился поток — от льдины ни следа,

Лишь крошево и темная, бурлящая вода.

Как зверь затравленный, мечусь над гиблой крутизной:

И слева смерть, и справа смерть, и смерть передо мной —

Поток ревущий впереди и волки за спиной.

И оклик слышу вдруг:» Садись скорее на коня!

Боятся волки росомах — ты сам учил меня.

Не для индейского вождя такая западня!»

Как трус последний, в тот же миг я был уже в седле,

Я ускакал, а он один остался на скале,

Где воют волки, где река вздувается во мгле!

Как убежал, как спасся он, и сам я не пойму,

Но, бог свидетель, это так, болтать мне ни к чему.

Назавтра вижу: к дому он шагает моему.

Как прежде, цел и невредим, пришел он за конем,

Согласен с вами: дикари хитрее с каждым днем,

И все ж напрасно всех подряд индейцев мы клянем.

Они не воры и не псы — болтать мне не резон,

Еще раз повторите, сэр, я вышвырну вас вон.

Я деньги предлагал ему — не взял ни цента он!

Дальнейшее передо мной встает как наяву,

И странно мне, что он в земле, а я еще живу.

Нет! Краснокожего вовек я псом не назову.

Той самой осенью узнал от поселенцев я,

Что много белых забрело к нам в дикие края.

И я подумал: среди них, должно быть, есть друзья.

К ним в лагерь я спешил — мой бог, что рассказали мне!

« Индейцы с томагавками, пешком и на коне,

Пришли в раскраске боевой, готовые к войне.

Но парни наши дали залп и вновь курки взвели,

Все стихло, лишь один дикарь так и не встал с земли.

Тут стали трусы причитать, что с миром к нам пришли.

Мол, англичане по пути порастеряли кладь,

И храбрый краснокожий вождь решил ее собрать

И в лагерь к белым привезти — он все решил отдать!

Конечно, жаль, что вышло так, что умер он, и все ж

Иное дело, если вдруг ты белого убьешь,

А этим краснокожим псам цена всего-то грош «.

Я крикнул:» Псов таких, как вы, я не встречал нигде!»

И побежал туда, где вождь лежал лицом к воде,

И Росомаху я узнал в застреленном вожде».

Летних сумерек дремота,

Поступь хитрых лап,

И внезапно — вой койота,

Дикий конский храп.

Пустота просторов ровных,

Топот, пыль и рев —

Двадцать тысяч однокровных

Племенных коров.

Стадо, загнанное страхом,

Взрытая земля,

Брошенная точным взмахом

Быстрая петля.

Уходящий от погони

Утренний туман,

У шалфейных благовоний

Отнятый дурман.

И до самых гор Скалистых

Синь холмов крутых,

Шорох трав широколистых

В искрах золотых.

Голубой Альберты17 двери,

Скотоводов край,

Сотни миль волнистых прерий

Многотравный рай!

На приумолкшие дали набросив

Плащ золотых шелестящих колосьев,

Вволю намаясь за теплые дни,

Лето уснуло в сентябрьской тени,

В прериях, под синевою неяркой,

Дымом пропахнув и розой-дикаркой.

Лето с копной золотистых волос,

Лето с глазами как солнечный плес,

Как ручеек, беззаботно бегущий

Сквозь травянистые, сонные гущи,

Лето с загаром на жарких щеках,

Лето уснуло в речных тростниках.

Но, побежденный соперником южным,

Ветер, рожденный на севере вьюжном,

Изгнан на время в иную страну,

И, пробудясь на неделю одну,

Лето в амбары зерно засыпает

И на полгода опять засыпает.

На красной полосе морского дна,

Открытой небу, дымчатой от влаги,

Подводный мох тускнеет в полушаге

От мокрых скал, где тень и тишина.

Листвою обрисован прихотливо,

Спит городок у сонного залива.

Вдали, как память об ушедших днях,

Синеет берег нитью беспрерывной.

В протоках, вырытых волной приливной,