Борис Романов - Капитанские повести

Надо сказать, Граф присноровился выцарапывать ржавчину уголком шкрябки на себя, Володька же Мисиков упорно орудовал ею на манер долота, отчего закаленное лезвие втыкалось в железо, возникали бесчисленные зарубки, тогда уже и щеткой становилось работать труднее, но Володька все долбил и долбил стыки, как проклятый, и набухало у него веко на месте почти совсем уже незаметного синяка.

Граф предложил было ему свой способ, но в ответ Володька лишь развернул каскетку козырьком назад и прищурился:

— Ты что-то слишком много понимать стал, Граф. Смотри у меня!

— Володя, так я же как лучше…

— Из учителей мне боцмана за глаза хватает, Граф.

Граф обиделся, ожесточился, отполз подальше, повернулся к Володьке спиной и принялся думать о музыке, о Днепре, об алом купальнике поварихи, об океане, но думать обо всем этом почему-то не хотелось, мысли возвращались к Володьке Мисикову, к тому, может ли друг быть несправедливым. Визжала шкрябка, ржавчина покалывала колени, и всей спиной Граф чувствовал, как одиноко раскачивается сейчас Володька Мисиков.

Володьке было о чем подумать. В начале прошлой ночи он зашел на огонек к Тане, благо дверь в ее каюте была нараспашку. Таня в платье лежала поверх одеяла, и, когда Володька ее увидел, он понял, что происходит такое, чего он не может допустить, если он настоящий мужчина. Он захотел стать Тане всем, чем она пожелает, но Таня сказала ему, даже не поворачивая головы:

— Не валяй дурака, Мисиков, и становись человеком.

В этих словах было столько усталой убежденности, что Володька догадался молча выйти в распахнутую дверь.

Он подался на верхний мостик, где в гамаках и шезлонгах устраивались на ночь любители поспать под открытыми звездами, и покурил со всеми вместе, вытянувшись на влажноватой деревянной, пахнущей лесом и гаражом, палубе и прислушиваясь к неторопливому говору помполита.

— …Вот таким и был командир нашей девятой артдивизии прорыва РГК Герой Советского Союза генерал-майор Ратов. А начал войну помпохозом… Доблесть, ребята, как золото, ни под чем не ржавеет…

— А вы кем там были, Андрей Иванович?

— Всем был. Войну заканчивал начальником разведки…

— В самый день победы?

— Маленько пораньше… Попал я под егерские мины, когда шел на связь с югославскими партизанами. Теперь, видишь, ни в койке, ни тут спать неудобно.

И тогда Володька Мисиков, неожиданно для самого себя, вдруг спросил помполита:

— А вам людей приходилось бить?

— Бить?

— Ну, не на фронте, а так вот, сейчас, ну просто.

Андрей Иванович, кряхтя, передвинулся в гамаке.

— Н-да… Правду тебе сказать или как? Правду? Просто так людей, слава богу, бить не приходилось. Но вот был у меня, на заре моего помполитства, один матрос. Матрос не матрос, моряк, в общем. Подонок — дикое дело, а голова светлая, инженерного склада. На все ему было наплевать, и на друзей-товарищей тоже. Я тогда после армии был, помоложе, понапористей. Не может быть, думаю, чтоб я из него человека не сделал! Сколько я с ним бился, сколько крови потратил, ей-богу, на войне такого не было. С капитаном тогдашним своим поссорился из-за этого друга. Ладно, вытянул все же, учиться заставил. Нянчился с ним. Расти он у меня стал, голова же недурная… Несколько лет назад встретились в одной хорошей компании. У него нашивок уже выше локтя и заслуг полно. Однако за столом он не выдержал, вспомнил старину, расхвастался, каким он был мерзавцем и как я из него человека сделал. Рассказывает, какие он мне гадости устраивал и как я все же из него человека делал, он мне — подлость, а я из него человека леплю. «Вылепил», — с гордостью говорит, веселый, довольный. О подлостях своих рассказал и тост за мое здоровье! Рюмку-то я было поднял, да на стол обратно, ну и не знаю, как вышло, пощечину ему вкатил. Не надо, говорю, за мое здоровье пить, я еще тебя стыду не научил…

На мостике больше не разговаривали, подымили цигарками на полночные звезды, по очереди зашвырнули их в обрез с табачной водой, последний, кто курил, снес обрез вниз, вылил за борт, чтобы окурками не воняло, и улеглись. Володька Мисиков до бледного света прокрутился с боку на бок, а кое-что додумать еще и на рабочий день осталось.

В этот день произошло несколько больших и малых событий, а из них особенным был дождь. Звонкий, легкий, быстротечный дождь открытого тропического океана, предваряемый шквалом, испаряющийся, едва успев достигнуть палубы. Даже не дождь, а напоминание о том, что на белом свете существуют дожди, льют ливни, и вообще иногда благословенная освежающая влага щедро низвергается с небес.

Первым пришел шквал, и Граф схватился руками за глаза, залепленные взвихренной ржавой пылью. В пространстве между трюмами, вокруг лебедочной площадки бушевала маленькая колючая буря, кружились смерчи, летели ржавчина, пыль и старая краска. Серго Авакян выключил свою бормашину, прикрыл глаза рукой, а в наступившем сумраке настал звон наподобие того, что бывает в ушах, когда глубоко занырнешь.

Граф с Мисиковым вскочили, но разобрать не успели, что это шумит, как вдруг звон оборвался, вмиг белым парком задымила палуба, повисли тоненькие, как из лейки, нити, сгустились, хоть глаза закрывай, и вода на корявых губах совсем сладкая. Появился рядом боцман, стал торопливо стаскивать рабочие башмаки и носки, потом сдернул берет и выставил лысину навстречу дождю. Граф, глядя на Михаила Семеновича, тоже выдернул ноги из опорков, а Володька, как только мог в дожде, уставился на боцманское лицо: такое оно было размягченное, доброе, дедушкино лицо, что Володька, чтобы остаться самим собой, опустил глаза долу. А там, на палубе, широкопалые белые боцманские ступни неподвижны, рядом Граф приплясывает по-утиному, и дерьмодавы его полнехоньки воды. Володьке снова захотелось посмотреть в боцманское лицо, но дождь уже кончился, дунуло прохладным ветром, палуба снова стала парить, и боцман шевельнулся.

— Благодать, благодать-то, ребята. Ах, чуть-чуть бы его побольше! Так славно палубу скатило, а, Коля?

Граф стоял со смущенной улыбкой, до него начинало доходить, что мало что на свете бывает приятнее чистой палубы, политой теплым дождем.

Боцман выжал носки, вытряхнул воду из ботинок и оставил их сушиться на солнышке.

— Серго, отставить! Берите-ка все по просяному голику да помогите воде, и чтобы ни мусоринки! Шкрябать больше не будем, грех. Палубу сейчас будем красить, пока с нее соль смыта. Ясна задача?

Серго Авакян стал убирать аппаратуру и шланги, Граф с Володькой двинулись за просяными вениками, однако начало покраски пришлось отложить на после обеда, потому что празднику в этот день суждено было продолжаться, теплоход резко накренился на повороте, и по трансляции раздался веселый голос Виталия Павловича: