Бьёрн Ларссон - Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

— Ну и долга же жизнь, чёрт возьми! — воскликнул и потянулся за рукой Джека.

Но не найдя её, понял, что всё это время глаза у меня были закрыты. А когда открыл их, то увидел, что я один. Джек ушёл. Возражать было некому. Мне бы тоже надоело без конца слушать человека, разговаривающего с самим собой. Я ему только мешал. Вот такие дела. Единственный, кому я нужен, чтобы жить, — Долговязый Джон Сильвер, и вскоре он также не сможет стоять на своей одной ноге.

Да, Джим, конечно, я забываю о том, что веду разговор с тобой, так же, как я забывал про Дефо. Нелегко постоянно держать всё в голове, если ты уже достиг почтенного возраста.

Я ведь собирался рассказать о Флинте. Думал, тебе это будет интересно. Я хотел рассказать, что и мы всё же были людьми, даже я, хотя весь мир считает нас подонками и паразитами. Хотел сказать, что мы, по крайней мере, могли ладить друг с другом, даже оказывать уважение — могли же мы несколько лет плавать в море, не сворачивая друг другу шею. Сто тридцать человек на старой посудине, до того маленькой, что мы не имели возможности спать одновременно! Может быть, я уже об этом говорил, точно не помню.

Потом, во время разговора, с Джеком я понял, что мне понадобилась бы целая жизнь, чтобы написать о том времени, которое я провёл на корабле Флинта. Такое трудно представить себе! Но ещё одной жизни у меня нет. Да, это правда, что за свою жизнь я несколько раз воскресал из мёртвых, но теперь всё, и это такая же истина, как Евангелие, как то, что меня зовут Джоном Сильвером, что в конечном счёте одно и то же.

Кроме того, я успел поведать всю историю с Флинтом Джеку, хотя он и не слушал. После этого я почувствовал себя опустошённым и неспособным к дальнейшим описаниям, должен тебе сказать. Нет никакого удовольствия излагать истории и вдруг в самом интересном месте обнаружить, что никто тебя не слушает, даже самый близкий человек. Я прожил долгую жизнь, может быть, слишком долгую.

А потом… Ты знаешь, что я не трус. Лев — и тот ничто против старого Долговязого Джона, так говорили, и это было правильно. Разве не я был единственным, кто не испугался до смерти, когда Бен Ганн попытался застращать нас призраком Флинта? Я никогда не боялся Флинта. Он никогда не нападал на своих коварно, из-за угла. Прямо в лоб — такая у него была манера. Но вчера, Джим, мне вновь приснился Флинт. Таким, каким он был в конце своей жизни, когда он без просыпу пил, но уже соображал, что он не может ни досаждать купцам, ни запугать весь мир, сколько бы кораблей он ни ограбил, сколько бы капитанов — капитанов Божьей милостью — он ни убил и сколько бы добычи он ни взял. В наших водах цены на товар удвоились — вот и всё, чего мы достигли. Флинт ведь не мог в одиночестве сторожить весь мир. Мы были и остались не больше чем ядовитыми москитами, укус которых чешется только один день. Корабли совершали свои рейсы в сопровождении постоянно увеличивающегося конвоя, и Флинт упорно отказывался ставить всё на карту, пока он был в полном уме и памяти. Рисковать «Моржом», экипажем и прочим, чтобы захватить единственный приз, Флинт не желал, считая, что это глупо.

Были и такие искатели приключений, кто пытался направить его мысли в другом, как они считали, лучшем направлении, требуя, чтобы мы удовольствовались уже собранным богатством и распустили наше братство. Ведь он и сам видит, твердили они, что большого ущерба теперь их экипаж причинять не способен.

Подобные слова приводили Флинта в бешенство, и кое-кто из его команды в результате отправился к праотцам. Но именно из-за этих разговоров Флинт направился к острову, названному тобой Островом Сокровищ, и закопал там клад. Вообще-то пираты никогда не закапывали свои фунты, заработанные потом и кровью, нет, они не так глупы. Да и не было у них для этого времени. И желания. Насколько я знаю, кроме Флинта только Кидд взялся за лопату, у него, как и у Флинта, были на то свои причины.

И знаешь что, те шестеро, которых Флинт взял с собой на остров, чтобы закопать клад, и которых он потом собственноручно лишил жизни (ты же слышал о том, в каком виде Флинт вернулся), были именно теми шестью, угрожавшими Флинту созвать совет, если он не изменит курс. Они не понимали, что такой человек, как Флинт, никогда в жизни не изменит своим принципам.

Во всяком случае, со временем он становился всё более мрачным и свирепым. В конце концов, только я мог с ним о чём-либо договориться и держать его в руках, я и Дарби Мак-Гроу, который доставлял Флинту ром. В уставе Флинта появилась новая статья: никто, кроме Мак-Гроу, не имел права дотрагиваться до рома Флинта.

— Они все хотят убить меня, — вопил Флинт, когда я входил к нему в каюту. — Жалкие трусы, будь они прокляты! Они хотят уничтожить меня, отказаться от борьбы и пустить свою жизнь на потаскух и беззаботное прозябание на суше. Только через мой труп, Сильвер, запомни моё слово. Мы будем драться до последнего. Мы разорим каждого чёртова судовладельца. Слышишь, Сильвер?!

— Вы так громко разоряетесь, капитан, я думаю, вас слышно даже в Лондоне.

— Вот и прекрасно, — продолжал шуметь он. — Я, три тысячи чертей, им ещё покажу, они у меня будут знать.

Он зло смотрел на меня своими налитыми кровью, пьяными глазами цвета гнилых помидоров. На его желтушном опухшем лице белел шрам, полученный на Острове Сокровищ. Его рука судорожно сжимала тесак, будто рука и тесак составляли единое целое.

Вот в таком образе он и предстал, Джим, передо мной во сне, вооружённый до зубов. Я сидел за столом и писал об этих последних мгновениях в моей жизни. Флинт встал сзади и начал читать у меня через плечо. И потом захохотал. Этот гад хохотал так зло, что его прямо трясло. В глазах его светилось злорадство, и я понял, что мне уже пора гореть в аду. Я заткнул руками уши, чтобы не слышать, и зажмурился, чтобы не видеть, но при этом всё слышал и видел, будто у меня не было ни рук, ни век. А когда Флинт понял, что я сжался от страха перед ним, он захохотал пуще прежнего, и его хохочущий рот увеличивался, превратившись в результате в огромную хохочущую пасть.

Признаюсь, я разозлился и стал думать, как бы прекратить это безобразие. Почему я должен уступать этому Флинту? — спросил я самого себя. Разве я не был во всех отношениях лучше него? Стоит ли на него обижаться? Пусть себе издевается! Что мне за дело до того, что он думает о моей жизни? Меня это не волнует.

Я взял перо, опустил его в чернильницу, перенёс на бумагу и написал первое слово из моего рассказа о вышеупомянутом Флинте. Как только Флинт увидел своё имя на бумаге, он сразу заткнулся, а потом издал такой бешеный рёв, от которого даже нечистый сошёл бы с ума, если бы обладал таковым. Затем он поднял свой кровавый тесак, замахнулся, приготовясь ударить им изо всех сил, я бы сказал с удесятерённой силой, в таком бешенстве он был.