Виктор Устьянцев - Океан не спит

А потом он и нас стал рисовать. И опять это была придумка музыканта. В ту пору сфотографировать нас было некому, а каждому хотелось домой карточку послать. Вот и просит музыкант: так и так, мол, нарисуй родным на память. Сначала художник долго отказывался. «Если бы я, — говорит, — хоть один раз видел тебя, попробовал бы, может, что и получилось бы. А так не выйдет». «А ты попробуй, — настаивает музыкант, — может, и получится. А не получится — бог с ним». Уговорил все-таки. Долго ощупывал художник лицо музыканта, расспрашивал, где у него морщинки и родинки. А потом нарисовал. И ведь получилось! Не так чтобы очень здорово, а все же похоже.

Музыкант послал тот рисунок домой. А через несколько дней пришел ответ от жены. Она писала, что портрет ей понравился, сделан хорошо, видно, большой специалист рисовал. И еще писала, что сделала для него рамку и повесила на стене, чтобы дети видели, какой герой их отец, если его портреты настоящие художники рисуют.

Письмо это сослужило большую службу не только художнику, а и нам. Если раньше он отказывался нас рисовать, то теперь делал это с удовольствием.

— А вас он не рисовал? — спросила Юля.

— И меня рисовал. — Иван Прохорович вытянул из нагрудного кармана бумажник, развернул его и бережно вынул оттуда аккуратно обернутый целлофаном рисунок. — Вот, поглядите.

Рисунок пошел по рукам. Тридцать с лишним лет оставили свои следы на лице Ивана Прохоровича. И все-таки тот, что на рисунке, был чем-то очень похож на нынешнего.

— Раньше-то сходства больше было, — сказал он, осторожно укладывая рисунок в бумажник.

— Что же было потом с этим художником?

— Сейчас доскажу. — Иван Прохорович положил бумажник в карман, заколол его булавкой и продолжал:

— Потом он решил попробовать работать кистью. Не знаю, кто и откуда достал ему краски и кисти. Принесли большой лист картона и закрепили его на парте. Чтобы художник мог отличать краски, на тюбиках напильником сделали зарубки. Ну, и в помощниках и советчиках тоже нехватки не замечалось — все, кто мог вставать, помогали чем могли.

С красками дело шло хуже, чем с мелом и карандашом. Бывало, бьется-бьется, а потом возьмет и все замажет. Ляжет ничком на койку и пролежит целый день. А на другой день опять принимается за работу. Работал много, часов, наверное, по десять, даже почернел с лица. Еще и кормежка-то в то время была неважная.

Когда я выписывался из госпиталя, картина была еще не закончена. Что с ней стало потом, я не знаю. Ничего не слышал больше и об этом художнике, сколько потом ни расспрашивал о нем. Вот такая история…

— Все-таки жизнь гораздо богаче и интереснее, чем мы о ней пишем, — сказала Юля, когда они вышли на улицу.

Николай промолчал. Он все еще был под впечатлением рассказа Ивана Прохоровича и не хотел сейчас ни о чем говорить. Видимо, Юля поняла это и тоже замолчала. Так, молча, они вышли на набережную. Холодный осенний ветер бросил им в лицо мелкие брызги. Юля поежилась и плотнее прижалась к руке Николая. Он повернулся, заслонил ее от ветра, осторожно взял в ладони ее лицо. Ветер раскачивал висевший над ними фонарь, и на лице Юли тоже раскачивались тени.

— Я не люблю, когда ты на меня смотришь, — тихо сказала она.

— Почему?

— Мне кажется, ты в это время слишком критически изучаешь мое лицо.

— А я думал, тебе это приятно. Ты очень красивая. Я иногда даже боюсь твоей красоты.

— Почему?

— Слишком многие на тебя смотрят. А я хочу, чтобы это было только мое.

— Может быть, мне носить чадру?

— Не возражаю.

— На тебя ведь тоже смотрят.

— Я — другое дело. Я некрасивый. А знаешь, мне иногда хочется быть красивым. Как вот этот герой-любовник, что спорил с Тим Тимычем.

— Лавровский? Какой же он красавец? У него отталкивающе слащавое, женское лицо. И тонкие губы. Лицо мужчины должно быть мужественным.

— Спасибо. От имени всех некрасивых мужчин.

— Я — серьезно.

— Ты у меня очень серьезная. — Он потянулся к ее губам.

— Не надо, — сказала она и мягко отстранилась.

Он обиделся, выпустил ее и отвернулся. Потом сел на бетонный парапет и закурил. Юля оказалась чуть в стороне от него, она стояла, опустив голову, и ветер трепал ее волосы. Наверное, ей было холодно.

— Иди сюда, — тихо позвал Николай.

Юля покорно подошла и встала перед ним.

— Замерзла?

— Немного.

— Иди, укрою.

— Не надо, Коля. Ты выпил и завтра будешь жалеть об этом. Пойдем лучше по домам. Уже второй час.

Он опять обиделся, швырнул в воду окурок и решительно, даже зло, сказал:

— Ладно! Идем.

Он шагал размашисто и быстро, Юля едва поспевала за ним. В том, что она вот так, уцепившись за его руку, почти бежит за ним, Юля чувствовала что-то унизительное, но сказать об этом не решалась. А сам он ничего не замечал. Он заметил это только тогда, когда в десяти шагах от дома она оступилась и у нее подвернулась нога. К счастью, с ногой ничего не случилось, сломался только каблук.

Он взял ее на руки и донес до подъезда. На крыльце, поставив на ноги, опять потянулся к ее губам, но она отвернулась, поцелуй угадал в ухо, до боли оглушил Юлю, она даже вскрикнула.

— Не надо, не смей!

Он резко отстранился от нее и, не попрощавшись, пошел. Юля, прислонившись к косяку, постояла еще с минуту и, когда звук его шагов растворился в темноте, заковыляла к своей квартире.

Придя домой, Николай не раздеваясь лег на кровать и долго лежал так, закинув руки за голову и глядя в потолок. То ли от выпитого, то ли от обиды в груди ныло, и боль эта не проходила. Тогда он стал осматривать потолок. По известке бежали тонкие морщины трещин, в углах скопилась паутина, лампочка засижена мухами. В окно налетели ночные бабочки и бессмысленно кружились вокруг лампочки, то и дело натыкаясь на нее. Наверное, им было тоже больно, но какая-то сила тянула их к свету, они не могли оторваться от него.

Потом он встал, разделся и погасил свет. Долго ворочался с боку на бок, но уснуть не мог. Тогда он нащупал сигареты, закурил и посмотрел на часы. Они показывали без четверти три. Дотянувшись до стола, снял телефонный аппарат и поставил его себе на живот. Ему не хотелось вставать и зажигать свет, и он ощупью набрал номер. Судя по тому, что Юля так быстро отозвалась, она тоже не спала.

— Не спишь? — все-таки спросил он.

— Не сплю.

Он помолчал, а потом решительно сказал:

— Юля, я не могу больше. Я люблю тебя.

— Я знаю, — ответила она, как показалось ему, слишком спокойно.

— Но я сам узнал об этом только сегодня.

— Значит, я узнала раньше.

Теперь они оба молчали. Он слышал в трубке ее дыхание и тиканье часов. Потом догадался, что это тикают не ее, а его часы. Прижав трубку плечом, Николай снял их и положил на стул. Потом опять решительно сказал: