Сергей Жемайтис - Клипер «Орион»

Козырнув вахтенному офицеру, прошел старший боцман. Павел Петрович Свиридов обходил корабль, осматривая его после учений, хотя и знал, что все «сделано по чести», но усидеть в своей каюте он не мог. Хотелось отвести душу с матросами, поговорить о доме, ругнуть английские порядки. Но вдруг, не дай бог, какая оплошность! Нет! Такого боцман не мог допустить, да еще в чужой стране. Боцман считал, что «клиперок» — частица России. И уж она-то, эта частичка, здесь, на чужбине, должна выглядеть в полной форме.

Пышноусый, приземистый, с непомерно широкой грудью, на коротких кривоватых ногах, боцман словно катился но палубе. Он с озабоченным видом поглядывал на матросов, не спеша заканчивающих приборку палубы, драивших медные пластины на ступеньках трапов, поручни, укладывающих концы в красивые бухты или уже закончивших приборку на своем участке и теперь «точащих лясы». Заметив такую праздную группу, боцман окидывал ее молниеносным натренированным взглядом из-под нависших бровей, а заодно и всю окрестную палубу, ухитряясь увидеть все на ней до мельчайших подробностей, и по его широкому медно-красному лицу, выдубленному ветрами и солнцем всех широт, мелькало что-то похожее на улыбку и исчезало, как тень от набежавшего облака. Полнее высказывать свое одобрение Павел Петрович считал недопустимой слабостью, которая может плохо повлиять на его матросов и даже привести к самым ужасным последствиям.

Палуба отливала матовой белизной, сверхчистота ее еще больше бросалась в глаза благодаря угольно-черным линиям пазов между тиковыми досками, залитыми варом. Сверкала на солнце медь поручней на трапах, канаты уложены в бухты так, как будто их никогда больше не придется разворачивать, дубовый планширь фальшборта, в меру протертый олифой и лаком, отливал медовой желтизной.

На матросах надеты парусиновые рубахи и такие же штаны разной степени чистоты, но вполне опрятные для рабочей одежды людей, вечно имеющих дело с просмоленными канатами. И тут было все в порядке.

Боцман словно проглаживал взглядом мачты от палубы до клотиков со всеми стеньгами, штагами, фордунами, вантами, парусами, убранными к реям. Все это он делал по многолетней привычке и еще по непреодолимому стремлению полюбоваться завершенной работой, выполненной так, что сердце замирало от сладостного чувства удовлетворенности. Так любуется взыскательный художник своим произведением, отыскивая в нем изъяны и не находя их.

Корабельный кот Тишка, серый, непомерно толстый, осторожно взбирался по вантам на грот-рей. В солнечную погоду он любил там на парусине коротать свой досуг.

— Прямо марсовый! — сказал боцман матросам, с восторгом наблюдавшим за своим любимцем.

Фок-мачта, особенно ее верхняя часть, привлекла его внимание больше других сооружений на палубе клипера. Боцман остановился, задрав голову, подбоченясь и широко расставив ноги.

— Ишь ты чертенок, — пробормотал он и улыбнулся так широко и простодушно, будто увидел внука, играющего на пригорке.

На фор-марсе — крохотной площадке, устроенной на головокружительной высоте, примостился Лешка Головин. Юнга сидел, свесив ноги с марса, и, держась руками за фор-брам-ванты, разглядывал порт и город. Как ни благоволил боцман к мальчишке, но это был непорядок. Хотя Лешке и разрешили сегодня работать на фок-мачте в паре с марсовым матросом Зуйковым, отбой учений давно сыгран, и Лешка должен находиться на палубе. И все же боцману не хотелось лишать мальчишку удовольствия, очень уж, должно быть, красив был город и все вокруг с такой высоты.

— Эй! На фор-марсе!

— Есть, на фор-марсе! — донесся сверху звонкий голос Лешки.

— Не зевать!

— Есть, не зевать!

— Как там, не возвращается вельбот?

— Еще нет!

— Смотреть!

— Есть, смотреть!

Павел Петрович покатился к баку, где его, притихнув, ждали матросы, они улыбались, поняв незамысловатую хитрость боцмана.

— Лясничаете?

— Такое наше дело, Петрович, — ответил за всех Зуйков и, протянув кисет, спросил: — В чем матросу удовольствие? — И сам ответил: — Покурить и еще душу отвести с друзьями. Кури, Петрович, нашего.

— Не откажусь. У тебя табак хоть ворованный, да всегда не плохой.

— Вот потому и не плохой! Свой-то подешевле норовишь приобрести, а когда уворуешь, то выбираешь получше, ведь не враг себе.

Во время стоянки в американском порту Зуйков вернулся с берега пьяный, волоча огромную кипу виргинского табака, и уверял, что это подарок от «союзников». По его словам, которым, зная Зуйкова, конечно, никто не поверил, какие-то «славные ребята», не то французы, не то американцы, с ним гуляли и в знак дружбы преподнесли подарок, полпуда весом. Командир лишил Зуйкова берега на весь рейс, табак приказал «списать» за борт, что и было сделано с величайшей неохотой, хотя и не полностью, и этот позорный остаток давно скурили на баке возле обреза с водой, а боцман не упускал случая, чтобы в педагогических целях не упомянуть об этом. Зуйков же, к удовольствию команды, всегда находил остроумный ответ.

— Ох, Зуйков, Зуйков, вижу, не оставил ты своп мысли. Капитан мягок с виду, а если еще раз допустишь такое свинство, то попадешь в хоромы за железными дверьми.

— Ну уж теперь нет, Павел Петрович. Завязал накрепко.

— Пошто так сразу?

— Почему же сразу? Время было обдумать.

— Ну и как же? Прямо так и завязал? Или совесть заговорила, или наш отец Исидор убедил?

— Исидорка тут ни при чем, да и совесть тоже. Да я никогда бессовестно и не поступал. Что табачку с берега прихватил, так для ребят, там его целая гора была.

— Не твой, не трогай!

— Все это так, Петрович. Спьяну. Теперь и пить брошу, конечно, не сейчас, а вот как придем домой да спишусь совсем на берег. Я решил строиться, хватит в бедноте ходить. Такой пятистенок отгрохаю, парня в город учиться повезу. Теперь, говорят, можно будет.

— Хоромы отгрохать хочешь? — спросил высокий статный моряк четвертого года службы Назар Брюшков.

— И отгрохаю!

Матросы притихли. Боцман, потупясь, покусывал ус, приминая заскорузлым пальцем золу в трубке.

— Старый куда же дворец-то денешь? — Брюшков засмеялся, но его никто не поддержал.

— Да запалю! Ей-богу, подожгу со всех четырех углов свою старую избу, где горе горевали все мои деды и прадеды. Пусть горит ясным огнем, как наша старая жизнь.

— Ты что же, капиталы нажил на морской службе? — Брюшков повел глазами, ища сочувствия. Все настороженно молчали.

— И я наживал, да не много мне досталось окромя мозолей. Отец мой наживал тоже, и дед, и прадед. Так, если все наши мозоли сложить, выходит, что они капиталом и оборачиваются. Вот приедешь, бог даст, в свои Бобриковы Прудки, а там и оттяпали твою землю кулацкую да помещицкую…