Теодор Мюгге - Пираты, каперы, корсары

Но!

Не случайно, совсем не случайно собирался когда-то бежать в пираты житель маленького городка на берегу великой реки, мальчишка, предусмотрительно заготовивший себе даже громкое пиратское имя — Том Сойер, Черный Мститель Испанского Моря.

И я — каюсь, был грех! — в детстве мечтал об этом и даже прикидывал так и этак план захвата катера, пришвартованного у причала морского училища — того, что возле моста Императора Петра Великого (в быту — Большеохтинского).

И если когда-нибудь кому-то из моих внуков придет в голову та же идея, я не стану его отговаривать. Я даже подсуну ему книги. “Морские рассказы” Артура Конан Дойла, романы о капитане Бладе… И в их числе — эту.

 — Буря надвигается, — сказал старый Бловерпул, устремив огромный свой носище к окну. — Глянь-ка, на горах-то что творится! Вершины-то белые заалели, разрумянились, так и сверкают… Верная примета — быть штормяге. — Он вслушался в доносящиеся с моря глухие удары волн и, сокрушенно покачав головой, добавил: — И эта музыка мне тоже хорошо знакома. Ветер бьет в утесы, там, по ту сторону, за Уайтхевеном, гудит, что твоя волынка, а наверху, в скалах, пляшут под нее ведьмы — предвестницы беды. Господи всемогущий, защити сирых рабов твоих, что качаются ныне на морских волнах, и бедный наш город, что там, внизу!

Резкий шквал распорол на миг серое вечернее небо, сквозь возникшую щель в хижину ворвался ослепительный солнечный свет, и из пелены морского тумана и клубящихся черных туч вынырнул вдруг, как живой, торговый город с тянущимися к небу башнями и высокими домами.

— Что за чудное зрелище! — воскликнул старик, всплеснув руками. — Нет ничего прекраснее во всех трех королевствах[1]! Оно возвышает душу и преисполняет гордостью всякое доброе сердце. А ведь в молодые мои годы было здесь совсем по-иному, этакое захолустное селение. А теперь, полюбуйтесь-ка, вырос большой город, с лесом мачт в порту и людьми, побогаче иных господ в самом Лондоне.

Старик обернулся и, увидев вошедшую в комнату жену, сразу же захлопотал, как рачительный хозяин в минуту опасности.

— Мэри, — сказал он, — тащи все, что можно, в дом, да поскорее. Ставни поставь двойные, двери в хлевах и в конюшне запри на засовы и не разжигай без особой нужды огонь в очаге. Видишь, горы красные шапки натянули? Докажем им, что мы не испугались! Где Молли?

Женщина с типично шотландским костистым лицом и живыми, лукавыми, но добрыми глазами, улыбнулась мужу и сказала мягко, как могла:

— Молли в своей каморке. Она плачет.

— Ох, смотри, Мэри, — ответил он хрипловато, — не распускай нюни, будь с ней построже, она — дура!

— Томас Бловерпул, — ощетинилась женщина, — твое дитя — доброе, хорошее дитя. Да другую такую девушку поискать! Руки у нее золотые, любое дело играючи спорится, и в школе она немного училась, а уж личиком ее господь бог наградил — любой засмотрится.

— Вот любой-то и не должен! — воскликнул упрямый старик. — О, женщины! Нет у вас лучшей защиты, чем ваше лукавство! Не прикрой мать дочку в ее грехе, глядишь, девка и выправилась бы. Да где там! Каждая мнит свое дитя самым красивым и самым лучшим, а отсюда и легкомыслие, и вздорность, и ничего с этим не поделаешь. Нет, мир становится все хуже и хуже…

— Ты твердо решил, Томас, — проникновенно сказала женщина, — что бедная Молли должна выйти замуж за этого лавочника из Уайтхевена?

Согбенная спина Бловерпула резко распрямилась, суровое лицо покраснело от гнева.

— Не раздражай меня, Мэри, — сказал он и притиснул кулаком стол с такой силой, что он задрожал. — Что я сказал, то сказал. И мистер Уиллби вовсе не лавочник, а купец, он шлет свои суда в Йорк, и даже за пределы Канала, бог знает, как далеко, в необъятное море.

— Но за всеми вашими плачами кое-что кроется, — продолжал он, немного помолчав, — и я давно уже это приметил. Это — арендатор из Киттигейта Ральф Сортон, молодой верзила, не имеющий за душой ничего, кроме своего обремененного долгами участка. В него влюбилась наша доченька.

— И ты осудил бы ее за это, Бловерпул, будь даже так, как ты сказал? — парировала женщина. — Ральф молодой, старательный и красивый мужчина. Уиллби со своей длинной английской рожей, тощим телом и сорока годами против него — просто огородное пугало. Может ли такой понравиться девушке вроде нашей Молли? За всю свою жизнь не видела столь безобразного и алчного человека. Ему хорошо известно, что дела наши не так уж плохи, что мы скопили приличную сумму денег, что долгов за нами не числится и что Молли — наше единственное дитя.

— Глупости! — пробасил Бловерпул. — Если мы зажили лучше, чем прежде, кому мы должны быть благодарны, как не мистеру Уиллби? Разве не он уступил мне долю в угледобыче и в торговле провиантом с Ирландией?

— Да-да, и разузнал таким образом, что у нас есть, скупой лавочник! — съязвила Мэри. — Стыд и позор тебе, Томас Бловерпул! Единственное дитя свое продаешь за деньги и имущество, на всю жизнь несчастной дочку хочешь сделать!

Была, видно, в этих упреках какая-то истина, тронувшая сердце старика. Он не вспылил, как ожидала Мэри, не раскричался, а тихонько сгорбился в своем кресле, задумчиво глядя в окно.

— Сделать несчастной, — пробормотал он, — упаси меня господь! Чего хочет эта дурочка? Он порядочный человек, видный и глубоко уважаемый всем городом.

— Этого еще недостаточно, чтобы зажечь любовь в юном сердечке, — отрезала Мэри.

— Позови ее, я хочу сам с ней поговорить, — сказал отец. — Мне хочется убедиться, сможет ли она проявить благоразумие, желает ли этого. Сейчас самое время, Уиллби должен сегодня прийти за ответом.

— Молли! — крикнула женщина за дверь, и несколько минут спустя в комнату вошла стройная, рослая девушка с умным, нежным личиком. Его мягкие черты носили отпечаток волнения и страха, тщетно скрываемого за внешним, с трудом удерживаемым спокойствием. Губы девушки пытались улыбаться, но при этом дрожали, короткий взгляд беспокойно перебегал со строгого отца на участливое лицо матери.

— Подойди ко мне, Молли, — сказал Бловерпул и схватил ее за руку, тихо задрожавшую в его ладони.

— Ты умное, смышленое дитя, — продолжал он, усадив девушку рядом с собой, — и я всегда был доволен тобой, и благословлял тебя как любимую, единственную мою дочь. Будь же и теперь умной и послушной, когда дело идет о твоем будущем. Ты хочешь этого?

— Хочу, — тихо сказала Молли, — но, отец…