Пётр Губанов - Пробуждение

По городу разъезжали казачьи патрули. Из Владивостока было выведено много частей, охваченных революционным брожением. В особую экипажную роту перевели из состава команд военных судов, стоявших в порту, пятьсот матросов и держали под усиленным караулом.

А волнения не прекращались. Неспокойно было на транспортах, в порту, на миноносцах и в минном батальоне, расквартированном в бухте Диомид.

Сойдя в первый раз на берег, я зашел в офицерское собрание. В буфете за столиком сидели два капитана инженерных войск в несвежих мундирах. Они только что приехали из Свеаборга. Проштрафившиеся офицеры, подвыпив, разговорились и рассказали мне о восстании в Свеаборгской крепости. Больше всего меня удивило, что восстанием руководили двое офицеров: подпоручики крепостной артиллерии Коханский и Емельянов.

— Вся Россия бунтуется, господин лейтенант, — моргая красными от выпитого вина глазами, устало говорил тучный капитан с простреленным во время мятежа ухом. — Вот всю ее, матушку, поперек проехали — и везде волнения…

— В Питере у дворца началось, в Москве громом грянуло и пошло грохотать по всей России, — не отрывая от меня удивленного пьяного взгляда, подтвердил второй капитан, темнолицый, худой. — В Екатеринбурге, Омске, Иркутске, Чите — везде прошли бунты и волнения. Думали — здесь, на краю света, поспокойнее, — так нет, черт возьми! И здесь! Там у нас тише стало, а у вас не кончилось еще. Н-не-ет, — погрозил кому-то пальцем капитан, — еще будут дела…

«Скорому», «Грозовому» и «Сердитому» разрешили ошвартоваться к Угольной стенке на противоположной стороне бухты. Из Морского штаба поступило приказание грузиться углем и выходить на боевые эволюции в Амурский залив.

Команда «Скорого» вышла наверх по авралу, но грузить уголь отказалась.

— Воевали-воевали, а теперь на берег не пускают, — возмущался Чарошников, разводя руками. — Где же справедливость?

— На небе справедливость, — зло расхохотался стоявший рядом с ним черный, как угорь, минер Порфирий Ро́га. — У бога спроси. На земле ее нет.

Матросы, побросав мешки, собрались на юте и о чем-то оживленно разговаривали. Ко мне подошел Нашиванкин.

— Что же это получается, ваше благородие? — стараясь побороть волнение, негромко спросил он. — Три года матросы не ступали на российскую землю… Пустите кого-нибудь из матросов в увольнение.

— Сейчас я не могу ничего сделать, Дормидонт. Поступило распоряжение выйти в море на учения.

— Разве мы собираемся снова воевать? Или мало пролито крови?

— Флот должен быть готов к любым неожиданностям. Если бы команды наших судов были обучены как следует, японцы не побили бы нас, — возразил я.

— Поздно махать руками, — усмехнулся Нашиванкин. — Что случилось, того не изменишь. Потопленных кораблей не воротишь, мертвых — не воскресишь.

— Предохранить отечество от новых бед нелишне.

— Не это нужно отечеству…

Из раскрытого люка выбежал наверх вахтенный начальник, мичман Нирод. Нашиванкин замолчал, отошел в сторону.

— Я только что из машинного отделения, — торопливо проговорил Нирод. — Машинисты отказались выходить на погрузку. Это — бунт!

— Это еще не бунт, Евгений Викентьевич.

— Что же это? — Серо-голубые глаза графа смотрели не мигая, спокойно, но рука с тонкими, холеными пальцами, лежавшая на рукояти кортика, мелко и нервно дрожала.

— Протест, вылившийся в нарушение устава, — ответил я.

— Нужно изолировать зачинщиков, — предложил Нирод. — Посадить их в карцер.

— Обойдется без этого, Евгений Викентьевич. Крайние меры излишни.

Погрузку начали на другой день.

Черные как негры, согнувшись под тяжестью мешков, наполненных углем, медленно ступали по сходням матросы. С яростной торопливостью высыпали в трюм уголь и сходили с корабля обратно на угольную площадку. Плюясь густой черной слюной, ругались длинно и смачно. Вспоминали бога, царя и чертей. Тускло блестела на солнце, не убавляясь, громадная куча угля. Грузились сутки. Назимов, закончив погрузку, не стал нас ждать, и «Грозовой» вышел в море один.

На «Скором» перед выходом полопались водогрейные трубки котлов и сломалась питательная донка. Прекратилась подача пресной воды. Исправили повреждения лишь к вечеру. Когда выходили из Золотого Рога, было совсем темно. Маяк белел как свеча. Над погруженным в мрак заливом рдела кроваво-красная полоска.

Шли полным ходом. «Скорый» вибрировал, вздрагивал и странно гудел корпусом. Машины работали тяжело, издавая надрывный хриплый гул. В зеленой от фосфоресценции струе следом шел «Сердитый».

Перед рассветом пришли на рейд острова Рейнеке. На воде покачивались девять миноносцев. Из люков и дверей пробивались лезвия желтого света. Над рейдом стояла первобытная тишина. Остров Рейнеке фантастической огромной черепахой лежал на спине океана.

Утром начали эволюции. Отрабатывали строй кильватерной колонны. Миноносец «Статный» под брейд-вымпелом заведующего отрядом капитана второго ранга Балка шел головным. За ним, растянувшись на целую милю, дымя всеми трубами, шли «Смелый», «Скорый», «Сердитый», «Тревожный», «Усердный», «Грозовой», «Бравый» и «Бодрый». Миноносцы выскакивали в стороны, превращая строй в ломаную линию. Держать дистанцию между мателотами было еще труднее. На мачте «Статного» непрерывно трепыхались сигнальные флаги. «Грозовому» — взять правее, «Бравому» — сбавить обороты, «Скорому» — подтянуться», — распоряжался капитан второго ранга Балк, стоя на мостике «Статного». Лицо заведующего[1] отрядом виднелось мутным белесым пятном. Я не мог понять, сердится ли он или по привычке спокойно смотрит на флотский ералаш. Службу и море Балк любил как истинный моряк, знал тактику, кораблями управлял умело. Но миноносцы были разношерстные: невские, ижорские, порт-артурской и владивостокской сборки, участвовавшие в войне и стоявшие на приколе.

Когда перестроились из кильватера в строй фронта, получилась волнистая линия из серых тел миноносцев. «Выровнять строй», «Усердному», «Грозовому» и «Бравому» сбавить обороты», — взвились на мачте «Статного» флаги.

Чарошников не успевал репетовать сигналы. И не торопился. Равнодушно и молча брал он сигнальные флажки, медленно поднимал их на мачту. Нашиванкин стоял на вахте понуро. Грустно глядел он на серый день, расстилавшийся над водной равниной, вяло ворочал штурвал.

По сигналу «Перестроиться в строй уступа» «Тревожный» повернул не вправо, а влево и ударился бортом о корму «Грозового».

«Этого еще недоставало, — подумал я. — Тесно стало в океане. Так без войны начнем топить друг друга».