Бьёрн Ларссон - Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

После чего он расстался с жизнью. Столетний (если не больше) попугай загремел в могилу, и с ним ушло всё, свидетелем чему он был на своём веку. Я остался в одиночестве. В одиночестве с несколькими выкупленными мной рабами — охраной, которой, собственно, нечего было охранять, кроме гружённого сокровищами, но давшего течь судна, то бишь старой развалины вроде меня. Стыдно сказать, но это так. Я, который на протяжении всей жизни был сам себе хозяином и вроде бы не тяготился своим обществом, теперь не знал, к чему себя применить!

Я непонятно зачем пересчитывал монеты. Я призывал в постель туземных девушек, хотя из меня давным-давно ушли жизненные соки. Я молол всякий вздор, хотя его никто не слушал. Даже я сам.

Но вот однажды у меня возник такой каприз и я принялся излагать историю своей жизни, рассказывать об отнятой ноге и о том, как, не без оснований, получил своё прозвище. Кто мог предположить, что она когда-нибудь родится на свет, эта правдивая и захватывающая повесть о Долговязом Джоне Сильвере, которого называли Окороком друзья, если они у него были, и враги, коих у него было множество? Что я решусь отбросить в сторону шутовство и выдумки… Перестану сочинять небылицы и пускать пыль в глаза… Впервые в жизни раскрою свои карты. Расскажу правду, голую и неприкрытую правду, без увиливания и задних мыслей. Всё, как было, и ничего более. Оказывается, предстояло родиться именно такой повести! Именно она призвана была ещё на некоторое время поддержать меня в здравом уме и рассудке!

Скорее всего, сам я родился в 1685 году, поскольку считаю, что мне идёт пятьдесят седьмой год. Во всяком случае, местом моего рождения точно был Бристоль, комната с видом на море, вернее, на кусочек Атлантического океана, известный под названием Бристольский залив, который кишел контрабандистами, как ни один другой залив на всём земном шаре. Но если вы думаете, что я пустился в плавание благодаря этому виду, то ошибаетесь. В Бристоле всё рано или поздно выходили в море, и я не стал исключением, хотя бы даже у меня и были другие планы.

Папаша мой, говорят, был человек зубастый, что вполне возможно. Мне точно известно лишь одно: когда он возвращался из кабака, зубов у него наверняка убавлялось. Иногда складывалось впечатление, будто его волокли домой за ногу, мордой по земле, чтоб как следует пропахал улицу. В таких случаях ему сложно было не только держаться на ногах, но и отличать правый борт от левого. Мне всегда казалось, что эта его особенность обернулась удачей и для него, и для меня. Для него — потому что он умер, для меня — по той же самой причине.

Возвращаясь однажды вечером из питейного заведения, он вместо того, чтобы свернуть направо, повернул налево — и угодил прямо в гавань. Его обнаружили спустя два дня на скалистом островке, куда его выбросило приливом, причём папаша в кои-то веки лежал мордой кверху… вернее, тем, что осталось от этой морды… Физиономия его была разбита вдрызг, а ещё он раздулся, точно жаба. Я видел его, прежде чем заколотили гроб. Может, папаша и был зубастым, как утверждает молва, но не в ту минуту и вообще не на моей памяти. Просто здорово, что он в буквальном смысле вошёл в тихую гавань. Так я считал тогда, так считаю и теперь. На земле прекрасно можно обойтись без отцов — и без Отца Небесного, и без его заносчивых подобий. Их дело зачать, а потом спиться. В конечном счёте все они так и поступают. Разве я не прав?

Мне не было ни жарко ни холодно оттого, что мой личный создатель был ирландцем. Или же оттого, что моя мать родилась на одном из островов в Шотландии. Понятия не имею, как родителей занесло в Англию, в Бристоль, но едва ли приходится сомневаться, что папаша ринулся на абордаж, дорвавшись до суши после очередного плавания.

Моя мать была моей матерью, тут уж, как говорится, ни прибавить ни убавить. Она старалась по мере своих сил, и что вышло из её сына? Вышел Долговязый Джон Сильвер, квартирмейстер на «Морже», человек состоятельный и грозный, который при любых обстоятельствах заставлял считаться с собой, к тому же образованный, умеющий в случае необходимости и показать хорошие манеры, и поговорить на латыни. Вроде бы мамаша должна быть довольна… Разве не то же можно сказать о многих великих людях, которые заседают в парламенте и ворочают серьёзными делами?

Мать моя и впрямь старалась, как могла, если не всегда для меня, то хотя бы для себя. Насколько я понимаю, она была наделена привлекательной внешностью и смышлёностью. Этих данных ей хватало, возможно, даже с гаком, это смотря с какого бока глядеть; во всяком случае, она сумела заново выйти замуж — за богатого купца. Меня он ненавидел, но, будучи шотландцем, настоял, чтобы я ходил в школу и выучился хотя бы латыни и богословию. Когда-нибудь да пригодится, внушал он мне. Как ни странно, купец оказался прав. Среди искателей удачи молва о том, что я просвещённый человек, сослужила мне добрую службу и нередко доставляла удовольствие. Про меня ходил слух, что в юные годы я получил хорошее образование и умею говорить как по писаному. Самое смешное, что больше, чем слух, и не требовалось. То, что я де-факто знаю латынь, в создавшемся положении было совершенно неважно. С кем мне было говорить на ней?

Не знаю, как теперь, а в моё время школа была обязательна для каждого ребёнка лишь в Шотландии, вот почему среди буйной пиратской братии много лекарей-шотландцев. Конечно, нам это было только на руку, потому что не приходилось подбирать всякую списанную на берег, опустившуюся шваль. В Глазго жило множество безработных медиков, которые с удовольствием нанимались к нам за обычное жалованье, пока не обнаружили, что, когда доходит до дела, никакой договор не спасает от виселицы. Тут они тоже потребовали себе долю в добыче и отличались от нас одним: тем, что обагряли руки кровью с чистой совестью, тогда как у большинства экипажа совесть вовсе отсутствовала.

Что в лекари я не пойду, мне было ясно ещё до поступления в школу. Можете не верить, но я всегда испытывал отвращение к крови. Так какой же у меня оставался выбор? Священник или адвокат. Я проявлял склонность к обеим профессиям. Они предоставляли широкие возможности врать и морочить голову, в чем фактически и заключается их предназначение. Со временем, однако, я понял, какая это скукотища — изо дня в день долдонить одно и то же, кем-то постановленное и записанное, не прибавляя и не убавляя ни слова. Бесконечно твердя свои казённые фразы, священнослужители со стряпчими в конце концов и возомнили, будто вещают истину.

В общем, это было не по мне, потому что я, сколько себя помню, вечно преувеличивал, приукрашивал, присочинял. У меня в голове было множество потайных дверей, и меня всегда тянуло на запретные луга, где трава казалась сочнее и зеленее. Мать называла меня выдумщиком, отчим — вралём, особенно с тех пор, как я пустил по городу слух, будто он, отчим, — сутенёр, хотя сам толком не понимал значения этого слова и соображал одно: что-то нехорошее.