Феликс Гилман - Расколотый Мир

— Призраки? — вклинился доктор Науманн. — Здесь? Боюсь, вы пропустите все самое интересное, доктор Альверхайзен.

Экштайн сердито посмотрел на Науманна, но тот не умолкал.

— С другой стороны, вам уж точно не будет скучно, я обещаю. Ни одна территория не остается нейтральной надолго. Как бы далеко ни располагалось ваше рабочее место, рано или поздно к вам в дверь постучится сами знаете что.

— Боюсь, что не понимаю вас, доктор Науманн. Я знаю, что там сейчас бушует война. Простите, я должна...

— Бушует! Отличное слово! Заглянув в сознание убийцы или насильника, мы увидим, как оно «бушует». Я имею в виду войска Линии.

— Да? — Она осторожно пыталась разглядеть Агату за тушей доктора Экштайна. — Но разве это не к лучшему? Разве Линия не стоит на стороне порядка и науки?

Доктор Науманн удивленно посмотрел на Лив, и это вызвало у нее раздражение.

— Да что вы? — воскликнул он. — Вспомните Логроун, спаленный ими только потому, что там укрывались агенты Стволов! Или завоевание Мейсона, когда...

Он на одном дыхании выпалил длинную череду названий битв и кровавых эпизодов войны.

— Похоже, вы многое знаете об этой войне, — удивилась Лив.

Науманн пожал плечами:

— Я интересуюсь положением дел. Можно сказать, это профессиональный интерес.

— Признаюсь, я не слежу за политикой, доктор Науманн.

— Еще будете, еще будете... — Он наклонился к ней и прошептал: — Они еще начнут вас преследовать, Лив.

— Может, вам самому стоит туда отправиться, Филипп? — прошептала она в ответ.

— Ни при каких обстоятельствах!

Науманн выпрямился и посмотрел на часы:

— Опаздываю на вечерние занятия!

Он поставил бокал на полку и спустился по южной лестнице.

— Нездоровые интересы — сказал Экштайн, глядя на Лив. — Весьма нездоровые, весьма...

— Простите, доктор Экштайн.

Отойдя от него, она обменялась пожеланиями удачи с седовласой женщиной, имени которой не помнила; прошла сквозь струю прохладного ветерка в столпе пыльного вечернего света, проникавшего в зал через эркерное окно; услышала крики павлинов на лужайке; в последний, возможно, раз насладилась этими звуками — и, ловко поймав за руку Агату, избавила ее от монотонных речей профессора Дальстрема. К несчастью, Агата оказалась слишком пьяна и слишком слезлива, чтобы разделить нервное возбуждение подруги. Моргая заплаканными глазами, она крепко сжала запястье Лив влажной ладонью и сказала:

— Ох, Лив... Обещай, что вернешься.

Та неопределенно махнула рукой:

— Ну, конечно вернусь, Агата.

— Ты должна вернуться как можно скорее!

На самом деле Лив совершенно не задумывалась над тем, когда вернется, и требования подруги ее несколько раздражали.

— Разумеется, я буду тебе писать, — сказала она.

В этот момент, к облегчению Айв, доктор Экштайн постучал по бокалу, требуя тишины, и немедленно добился своего: собравшимся не терпелось вернуться к прерванной работе. Он произнес короткую речь, в которой не упомянул, куда и зачем уезжает Лив. Все выглядело так, будто ее провожают на пенсию по возрасту, ка к было заведено на факультете. Наконец он вручил ей подарок от Академии: золотые карманные часы — массивные, богато украшенные, расписанные видами Кенигсвальдских гор, сосновых лесов, садов и узких высоких домиков с остроконечными крышами. Торжественное событие подошло к концу, и гости потянулись прочь: кто к выходу, кто — в книгохранилища.

Академия располагалась у излучины реки в нескольких милях от городка Лоденштейн, одного из самых красивых и богатых городов Кенигсвальда — страны, которая сама по себе являлась старейшим и богатейшим из государств Старого Востока.

Шесть месяцев назад в Академию пришло письмо с самого дальнего Запада. Конверт был истрепан, перепачкан красной пылью, в пятнах пота и керосина. Надпись на нем гласила: «В Академию — в Кенигсвальд — Одному из Семи». Кенигсвальдская почта работала исправно, и письмо быстро попало в Лоденштейн. Что подразумевалось под словами «Один из Семи», долго оставалось неясным — до тех пор, пока доктор Науманн не вспомнил, что четыреста лет назад Кенигсвальд, ввязавшись в совершенно немыслимую для этой страны авантюру, стал членом Совета Семи Государств, посылавшего первые экспедиции на Запад, за Крайнюю Гряду, в еще неисследованные тогда земли. Возможно, для жителей Запада этот эпизод истории еще что-то значил; в Кенигсвельде же о нем совсем забыли.

Строго говоря, письмо адресовалось не Лив, а «господину доктору Бернарду Альверхайзену». Так звали недавно скончавшегос я супруга Лив, но он был доктором естественной истории, автор письма просил помощи доктора патопсихологии. Лив куда лучше подходила под это требование и потому решила вскрыть письмо.

«Любезный доктор Альверхайзен, надеюсь, это письмо застанет Вас в добром здравии. Уверен, Вы удивитесь, получив его, ведь в наше время связи между Старым и Новым Светом довольно слабы. Мы с Вами не знакомы, и мне не посчастливилось ознакомиться с Вашими трудами, но все же доводилось слышать много хорошего о Вашей Академии. Мой дом находится в отдаленном уголке мира, отсюда трудно следить за последними достижениями науки. Поэтому я и пишу Вам. Я попечитель Дома Скорби. Дом этот, основанный моим покойным отцом, ныне передан мне. Он стоит далеко на западе, на Краю Мира, среди Кремниевых Холмов, к северо-западу от города Гринбэнк, о котором, я уверен, вы слышите впервые. К западу от нас мир еще не завершен, и в ясную погоду из окон верхних этажей наших домов открывается исключительный вид на Незавершенное. Живет ли в Вас страсть к приключениям, доктор Альверхайзен? Дом Скорби — госпиталь для тех, кто был ранен в сражениях Великой Войны. Наши двери открыты не только для получивших физические увечья, но и для пострадавших рассудком. Для нас все равны. Мы находимся на ничьей земле и сохраняем нейтралитет. Линия еще не дотянулась до нас, а посланцам их злобных противников здесь не рады. Мы принимаем всех страждущих и стараемся облегчить их страдания. У нас есть опытные военные врачи и костоправы, мы умеем лечить ожоги и пулевые ранения, приводить в порядок легкие, изъеденные отравляющим газом. Но сознание остается для нас тайной. Мы не осведомлены о последних достижениях науки. Среди нашихпациентов есть душевнобольные, но мы почти ничего не можем сделать для них. Поможете ли Вы нам, доктор Альверхайзен? Окажете ли своей ученостью честь нашему Дому? Я понимаю, что, если Вы дадите согласие, Вам предстоит долгое путешествие, совершить которое отважится не каждый. Но даже если Вас не трогает судьба наших пациентов, примите во внимание, что здесь есть множество душевнобольных, получивших невиданные для жителей мирного Севера травмы, не в последнюю очередь — те несчастные, кого свели с ума ужасные шумовые бомбы Линии; а также то, что пребывание в доме, где Вам будет предоставлен богатый материал для изучения, немало поспособствует вашим исследованиям. Вели же и это не привлечет Вас, знайте, что Ком весьма состоятелен. Мой отец владел серебряными рудниками. К письму я прилагаю вексель, который покроет дорогу экипажем, речным судном или Локомотивом Линии, а также карту и рекомендательные письма кучерам и проводникам этой части мира — на случай, если их услуги Вам понадобятся.