Макс Брэнд - Игрок

— Существует ли на свете такой конь, — задался вопросом другой, — что может тягаться в скорости с пулей, выпущенной из ружья?

Ответа не последовало.

Солнце уже стояло высоко. Тени от заборов и столбов сократились и съежились, от них остались лишь ничтожные темные полоски на раскаленной белой пыли улицы. Ветер стих, словно придавленный все усиливающимся жаром. И во всем городе Сан-Пабло стали затихать громкие голоса, превращаясь в глухой гул, бормотание и, наконец, еле слышный шепот.

— Крэкен! — вдруг приглушенно вскрикнул кто-то.

Джо Крэкен медленно шел по улице, как и подобает человеку, оказавшемуся в самом центре места действия. Вот только лицо его было бледно, да в глазах заметно некоторое беспокойство, и руки немного дрожали — словом, было ясно, что он хотя и неспокоен, однако полон решимости. И когда кто-то заметил: «Сразу видно, парень головы не теряет», — другой тут же сдержанно отозвался: «Да, похоже, он готов к тому, чтобы умереть».

Таково было и мнение шерифа, и всех других умных людей в толпе. Они знали Джо Крэкена и были наслышаны о его знаменитых подвигах. В то утро не существовало иной темы, которая обсуждалась бы столь горячо и подробно. И тем не менее никто серьезно не считал, что у него есть шансы против Коркорана.

Подойдя к веранде отеля, мистер Крэкен проверил прежде всего, достаточно ли свободно вынимаются револьверы из кобуры, и сделано это было не слишком демонстративно. Следует заметить, что Джо Крэкен вел себя так, словно не имел ни малейшего понятия о том, что на улице, кроме него, есть еще хоть один человек: он был слишком занят собственными делами.

Закончив свои осторожные приготовления, он медленно обернулся и осмотрел толпу, останавливая проницательный взгляд на каждом лице, и все понимали почему. Крэкену тоже пришла в голову мысль, что Коркоран, возможно, переодевшись, прячется где-то в толпе, дожидаясь полудня. Вот он и рассматривал всех по отдельности, переходя от одного к другому, не упуская ни малейшей детали.

Закончив осмотр и не обнаружив ничего, что могло бы возбудить его подозрения, он поднялся на веранду и уселся на стул, привалившись к стене. А надо заметить, что у стены старого отеля всегда в ряд стояли стулья и все они постоянно были заняты посетителями — каждый божий день с утра и до вечера. Но в тот день все стулья оказались пустыми. Ни одна душа не осмелилась бы оспаривать право Крэкена на обладание всей верандой без остатка.

Однако из окон и через широкую дверь за ним наблюдали десятки людей, но он сохранял спокойствие и уверенность в себе. Сомнений в этом не возникало. Начать с того, что одет он был весьма тщательно, в соответствии с той ролью, которую ему предстояло сыграть. Вокруг шеи повязан огромный желтый платок из тяжелого шелка; кончик платка доходил до середины спины, выделяясь на яркой рубашке цвета лаванды, тоже шелковой. Его сомбреро сверкало от множества украшений из чистого золота. Брюки отлично сидели, а на сапогах, купленных в магазине, красовались золотые шпоры. Так выглядел роскошный и дорогостоящий костюм, в котором Джо Крэкен явился на поле боя.

— Он так разоделся, словно готовится к смерти. Конечно, если готовишься к похоронам, нужно надевать все самое лучшее, что у тебя есть, — сказала миссис Макаррен на ухо Китти Мерран.

А потом она удивилась, почему это Кити вдруг побледнела, да так ужасно, что просто страсть.

После этого уже никто не осмеливался и слова сказать, даже разговорчивая миссис Макаррен. Даже у старшего отпрыска миссис Макаррен, отъявленного проказника, и у того не хватало смелости не то что болтать, но и шептаться с другими мальчишками. Сан-Пабло словно онемел. И не было в городе ни одной пары глаз, которая не была бы устремлена на крыльцо отеля, где вот-вот должна была состояться схватка, ибо полдень приближался неумолимо. Тени становились все короче и короче. Ветер стих, превратившись в едва заметное дуновение, которое, словно безголосый шепоток, пробегал по толпе, заставляя смолкнуть все остальные звуки. И люди, собравшиеся на улице, недвижимо застыли, боясь шевельнуть даже пальцем, опасаясь повернуть голову. Все словно окаменели, обратившись в слух и устремив взоры на веранду в ожидании событий.

И вот в тот самый момент, когда нервы всех стоявших на улице перед отелем были напряжены до предела, случилось то, что вполне мог бы придумать режиссер какой-нибудь дешевой пьесы; но поскольку это была не пьеса, а реальная жизнь, то эффект оказался поистине потрясающим. Дело в том, что часы в вестибюле отеля начали бить полдень, и их хриплый звон разнесся по всей улице.

Это были старинные часы, напоминающие по форме дом — высокий узкий дом, который мог бы втиснуться между другими такими же домами на какой-нибудь улице в голландском городишке; зажатый с боков такими же худосочными соседями, он тянет к небу свою крышу, увенчанную тонюсеньким фронтончиком. Таковы были эти часы; на их дверце красовались коринфские колонны, стекло было украшено золотым орнаментом, а внутри качался огромных размеров бронзовый маятник, который каждое воскресенье начищал швейцар — негр по имени Зике. Этот маятник работал в Сан-Пабло по меньшей мере семьдесят лет. Сколько времени до этого он трудился где-нибудь в Новой Англии, одному Богу известно.

Голос у часов был в свое время достаточно мощным, он мог бы, пожалуй, наполнить своим боем всю церковь, даже если дамы в тот момент еще не перестали шушукаться. Но что-то со временем с этим голосом случилось. Он, если можно так выразиться, постарел, как постарели и сами часы, одряхлел, как одряхлели старые, источенные жучком деревянные части. Голос сделался хриплым и тонким, лишившись звучности; когда часы начинали отбивать удары, они страшно содрогались, и хозяин отеля опасался, что каждый из них, сопровождаемый шипением и треском, окажется последним.

Удары, стало быть, были совсем не громкими. Но именно это обстоятельство — то, что их услышали повсюду, — оказалось в тот день таким примечательным. Дело в том, что если раньше бой часов просто означал, что люди вставали и направлялись в сторону ресторана, причем из-за шума шагов его почти не было слышно, то теперь этот звук свободно и беспрепятственно плыл в полной тишине. Он плыл над верандой, где в обычное время велись всякие разговоры; плыл над колодой, из которой поили лошадей; минуя коновязь, проникал под навес, где обычно привязывали животных, когда приезжали в город. Там, однако, не было длинного ряда лошадей, ожидающих своих всадников, не было слышно, как звякает упряжь, как лошади нетерпеливо перебирают ногами, не было слышно нетерпеливого ржания и ласковых приветственных звуков, которыми лошадь встречает хозяина; не было слышно, как всадники спешивались или садились в седло. Ничего такого не происходило. Ни одной лошади в тот полдень не было под навесом, ибо ведь даже самый меткий стрелок может иногда выстрелить мимо цели, а лошадь стоит денег.