Луис Ламур - К далеким голубым горам

Оставив Барри с Томом на стене, я вернулся к себе в дом.

Я лежал на широкой кровати один, думая об Эбби, Абигейл. Я вспоминал, как она говорила о разных вещах, как звучал ее голос, каким тихим, интимным был он ночью. Я думал о тех временах, когда рождались наши дети, о том, как я был напуган, когда появился на свет второй.

Не знаю, так никогда и не понял, почему так было, но в ту ночь я вдруг почувствовал себя отрезанным от всех, жутко одиноким, мне захотелось найти кого-нибудь, чтоб побыл со мной — хотя бы немного, потому что Эбби лежала в хижине у Лилы, где та могла лучше ухаживать за ней и присматривать всю ночь.

Все пугающие часы одиночества, пережитые мною когда-либо, столпились тогда вокруг меня, ведь ей пришло время рожать, а я ничего не мог сделать — я, который всегда делал все. В тот вечер ко мне заглянул Джон Куилл, принес кусок мяса от убитого оленя, и я разговаривал с ним, пока он чуть не силой от меня вырвался.

А причины для моих страхов не было никакой, потому что ребенок вышел на свет легко, без всяких осложнений…

Через некоторое время я заснул, и меня разбудила опустившаяся на плечо рука Сакима.

— Пора, я думаю.

— Есть какие-то признаки?

— Возможно… Небольшая перемена в звуках… едва заметная. Пойдем! Я сварил кофе.

Кофе все еще был редкостью, но мы привыкли к его вкусу давным-давно, обнаружив в захваченном грузе, я когда он весь вышел, стали пополнять свои запасы с работорговых кораблей, направляющихся в Вест-Индию. Иногда мы оставались без кофе — тогда мололи бобы или что было.

Наш кухонный стол был выскоблен добела. Такой порядок завела Эбби, и после ее отъезда я старался ничем не нарушить его безукоризненную чистоту. Ел я на скамейке за дверью, а столом пользовался лишь для чтения и письма. Это натолкнуло меня на мысль… Надо проверить, отлил ли Джон свечи для нас всех. Мой запас становился все меньше и меньше.

Саким налил две кружки.

— Хорошо, старый друг, что мы вместе. Я вижу, ты читал Монтеня. А перед тем был Маймонид… Я хотел бы иметь возможность познакомить тебя с Хальдуном… Ибн Хальдуном[38]. Что за чудо его «Мукуаддимах»! Эту книгу ты должен прочесть когда-нибудь. Он был одним из величайших наших мыслителей… не самым великим, может быть, но одним из них. Чрезвычайно практический человек — вроде тебя.

— Я? Практический? Хотел бы я таким быть. Временами во мне бушует безумие, Саким, и большей частью я самый непрактичный из всех людей.

— Пей кофе. Вот хлеб из маисовой муки. Лила будет в отчаянии, если увидит, что ты его не ел.

— Только не Лила. Ты забыл, какая она. Она делает то, что нужно, и не обижается, если ее трудов не замечают. Я давно уже понял, что на свой лад наша Лила — философ.

— Ну что ж… остается только надеяться, что Джереми это понимает. Но легко философствовать о семейной жизни, когда сам не женат. Давай есть наш маисовый хлеб. Если уж надо нам болтать всякие глупости, так лучше при этом есть, тогда время не будет потрачено совсем уж зря.

Саким поставил кружку на стол.

— Наш добрый Хальдун много чего говорил по поводу питания. По его утверждению, все свидетельства показывают, что тот, кто ест мало, выше тех, кто ест много, как в отваге, так и в чувствительности.

И все же мы с готовностью воспринимаем мысль, что толстый человек — мудрый. Разве не был он достаточно мудр, чтобы добыть себе пищу? Однако мы не спешим приписать набожность кому-либо кроме тощих. Толстый пророк никогда не сумеет основать новую религию, а тощий, аскетичного вида может сделать это без труда.

Пророк должен всегда спускаться с гор или выходить из пустыни. Но ни в коем случае не подниматься из-за стола.

Он должен также иметь сильный и красивый голос, но не слишком отточенный. Мы склонны не любить и подозревать людей со слишком хорошо поставленным голосом. В голосе пророка должна звучать некоторая грубость…

— Пошли лучше на стену, — сказал я с некоторой грубостью в голосе. — Тут становится душновато. По крайней мере, когда я читаю Монтеня, то могу закрыть книгу, если устал слушать.

— Вот видишь? Я рассыпал перед тобой жемчуга, а ты на них не обратил внимания. Что ж, так — так так.

Мы взобрались по лестнице в темноте, ощупью находя перекладины. Рядом с нами возник тенью Кейн О'Хара.

— Ничего, — доложил он. — Но сверчки умолкли.

Уходя, он добавил:

— Если я понадоблюсь, крикните погромче или выстрелите. Спать я не буду, так только, опущу голову на стол.

— Я останусь здесь, — сказал Саким Кейну. — Только не съедай весь хлеб.

Бревна, из которых был выстроен палисад, были неравной длины, но мы сознательно оставили их такими, чтобы нападающим было труднее ночью высмотреть человеческую голову. Бревна торчали над землей в среднем на пятнадцать-шестнадцать футов, а настил галерейки, идущей вдоль стен, был на десять футов от земли — кроме того места, где находились ворота. С земли на галерейку вели две лестницы. Вперед за стену выступали два блокгауза, что позволяло защитникам стрелять вдоль стен. Второй блокгауз был добавлен позже первого, ибо мы стремились постоянно улучшать нашу фортификацию.

Джереми заряжал запасные мушкеты.

Теперь в небе не было видно ни одной звезды. Поднимался ветер, сейчас обнаружить приближающихся станет трудно. Тьма стояла густая, но наши глаза привыкли к ночи. До сих пор, насколько мне было известно, никаким индейцам не удавалось захватить укрепленную позицию вроде нашей, но я знал, как опасна излишняя самоуверенность, и пытался поставить себя на их место и представить, как они попытаются это сделать.

Добрую дюжину раз они пробовали зубы на этом форте — но безуспешно. И если они решились снова испытать силы, то, видимо, полагают, что на этот раз у них получится.

Что-то ударило в палисад подо мной…

Чуть подальше как будто еще что-то упало, что-то скользнуло змеей вдоль галерейки и исчезло за стеной.

Исчезло — да не совсем. Это было веревка с узлами, один узел застрял в щели между двумя столбами. Тут же я услышал шорох мокасин по бревнам снаружи, и почти сразу же над стеной возникла голова.

Причудливо раскрашенное лицо индейца было всего в нескольких дюймах от меня, и мой ответ последовал мгновенно: короткий резкий удар прикладом мушкета в это лицо.

Он меня вообще не видел, он только высунул голову над бревнами, чтобы осмотреться, а потому даже не попытался уклониться; вся сила удара пришлась в цель, и он свалился на землю с гулким ударом.

— Веревки! — закричал я. — Они лезут по веревкам!

Перевернув мушкет, я выстрелил во вторую голову, которая появилась над стеной футах в двадцати от меня — я едва смог ее разглядеть в темноте.