Колесница Джагарнаута - Михаил Иванович Шевердин

Степь, плоская, желтая, перегорожена каменистой, упирающейся в безжалостное аспидное небо стеной горных громад. Горы обычно затянуты пылевой дымкой, бесплодны и неприютны до отчаяния.

Но ошеломительно красивы здесь солнечные закаты. Скалистые нагромождения вершин и пиков внезапно краснеют. Окрашиваются багрецом, оживают в лучах заходящего светила. Лавовым раскаленным потоком пурпура закат выплескивается из долин и ущелий на равнину, и тогда у самого подножия хребта возникает в тучах пыли и песка сказочно изящное селение. Сложено оно из светлого камня и сырцового кирпича еще, видно, во времена Александра Македонского, покорившего и здешние края, носящие ныне название Атек, благословенный оазис, обращенный лицом к мертвым пескам пустыни Каракум.

Сегодня и черные пески на вечернем закате сделались волшебно пышными и удивительно красивыми. Верхушки барханов курятся на легком предзакатном ветерке малиновыми дымками. Все — холмы, и степь, и песок пустыни покрылось глазурью кирпично-золотистого оттенка.

Фантастическое небо Азии разлило по земле все мыслимые и немыслимые краски, возвело из пылевых облаков грандиозные, громоздящиеся друг над другом червонные, фиолетовые, оранжевые замки.

— Эх, мо куджо моравим? Куда мы едем? — воскликнул Аббас Кули, жмурясь от яркого сияния всей этой оргии красок. — Куда едем на ночь? Селение Мурче — гнездо для всяких кочакчей-контрабандистов да калтаманов-грабителей, что с ножами в зубах, с кровью на руках.

Уставшему безмерно, измотанному далекими тропами пустыни человеку во всем — и в уродливо-нелепой скале, и в кривом стволе дерева, и в изогнувшемся ящерицей песчаном холме, и в необычной хижине — мнится неведомое, угрожающее.

Ноги ведут к беде, язык к еде.

Превосходным проводником показал себя в экспедиции бывший контрабандист Аббас Кули. Но поворчать он любил. А когда принимались подшучивать над ним: «И трус он, и обжора», — Аббас Кули отвечал словами своего любимого поэта Васфи:

И кидал свирепый взгляд.

По мере того как небо и горы потухали на западе и юге, драконы туманов выползали из-за вершин Копетдага, а с севера из пустыни поднималась стена тьмы. Над головой алые и черные краски на палитре небосвода сталкивались, перемешивались. Ветер перепутывал струи горячие с холодными. И те и другие несли песок, коловший лицо и хрустевший на зубах.

Сквозь хаос красок, летящего песка и прорывавшихся из-за гор колючих лучей солнца виднелись темные с ало-золотистыми каемками плоские крыши аула Мурче. Странного, не похожего на другие туркменские аулы Атекского оазиса, вытянувшегося узкой полосой у подножия хребта.

Крепкие, тесно сомкнувшиеся дома, высокие минареты, узкие, сжатые слепыми глинобитными стенами улицы Мурче контрастировали с раскинувшимися на широких пространствах песка кошмяными юртами кочевых аулов. Своей непохожестью, таинственностью Мурче вызывал смутную тревогу даже в бесстрашном Аббасе Кули. Он подпрыгивал в седле, привставал на стременах и, вглядываясь в слепые стены, говорил, много говорил, ибо вообще первым и важнейшим его свойством было многословие.

— Нехороший аул, плохой народ в ауле Мурче. Слишком близко от границы. Через горы махнул — вот вам и Хорасан. В горах тысяча дорожек, и каждая для калтаманов и кочакчей. Поостеречься надо хорошим людям, едущим в аул Мурче. Поверьте мне. Сердце хорошего человека покрыто, словно раскрывшийся тюльпан, черными пятнами от уколов жизни…

Очень не хотел ехать Аббас Кули в аул Мурче, отговаривал, предупреждал. И начальнику экспедиции Алексею Ивановичу пришлось даже строго указать ему: «Не мутите воду, Аббас Кули. Мурче на нашем маршруте, и мы туда поедем». Начальник тоже чувствовал себя не слишком спокойно. Близость границы, смутные слухи о появившихся в Атеке калтаманах вызывали беспокойство. Но работа не ждала. Изучение источников и кяризов — мирное дело, и туркмены, изголодавшиеся по воде, принимали экспедицию с душевным гостеприимством, величая всех работников экспедиции «анжинирами», а Алексея Ивановича — даже «великим анжиниром», выделяли для переездов из аула в аул лучших коней, отводили для стоянок самые лучшие юрты, устланные текинскими коврами, устраивали обильные угощения, стараясь превратить путешествие ирригационных отрядов в увеселительную прогулку.

Но работать приходилось и днем и ночью — поджимали сроки. А вооруженные с ног до головы джигиты, сопровождавшие работников экспедиции при переездах из аула в аул, внушали непрошеные мысли, что все не так мирно-розово, что совсем близко за рубежом притаился Джунаидхан и что тоже совсем близко находится Мешхед, где имеется некое иностранное консульство с неким консулом, весьма «вредной», по мнению Алексея Ивановича, личностью.

Именно консул был заводилой водных пограничных конфликтов на всем протяжении гигантской Туркмено-Персидской границы. Воду перекрывали в речках, лишая советских дехкан возможности поливать посевы, страдающие и погибающие от засухи. Именно господин консул держал в своей руке все нити диверсий, шпионажа и контрабандной торговли на границе.

Имея такого неприятного соседа, невольно начинаешь тревожиться. По некоторым обстоятельствам жизни Алексею Ивановичу приходилось в свое время уже сталкиваться с сотрудниками консульства и даже с самим консулом. Алексей Иванович, ныне мирный ирригационный инженер, «великий анжинир», призванный заниматься самой мирной и гуманной в мире профессией — изыскивать трассы оросительных систем и строить каналы и арыки для орошения безводных земель, в недавнем прошлом совсем в другом качестве причинял много беспокойства и неприятностей господам из мешхедского консульства и, по точным данным, находился даже теперь под неустанным наблюдением Мешхеда. Нельзя сказать с уверенностью, что тут играли роль соображения мстительного характера. Но во всяком случае, безусловно, консул помнил ту роль, которую Алексей Иванович сыграл в разгроме Красной Армией сипаев под станцией Душак. Было что припомнить господину консулу и о Восточной Бухаре… Словом, у Алексея Ивановича с той поры, как он возглавил экспедицию, не проходило неприятное ощущение, что кто-то