Луи Буссенар - Жан Оторва с Малахова кургана

Лагерь зуавов. — Канун сражения. — За добычей. — Севастополь![1] — Вина — хоть залейся. — Букет роз. — Жан Оторва[2] и сержант[3].— Оскорбление действием. — Удар… уткой.

— Стой, раз-два! Ружья в козлы!.. Ра-азойдись!..

Короткая трель рожка и раскатистый голос полковника.

Две тысячи зуавов[4], маршировавших плотной колонной, остановились, как один. Ряды смешались. Пышные складки шаровар вихрем взлетели над сломавшейся линией белых гетр. Отрывисто заклацал металл — это сталкивались штыки. Взмыли ввысь радостные клики: недолгий марш — какие-нибудь шестнадцать километров — окончен. Зуавы выступили последними в дивизии и отшагали весь путь одним махом. И все-таки уже минуло два часа пополудни.

Солдаты-африканцы высадились в Крыму накануне и теперь были счастливы, что ступали по твердой земле, что опять начиналась жизнь, полная приключений. Они готовились разбить лагерь.

Миг — и походные мешки очутились на земле. Громадные, тяжеленные, богатырские мешки, в которых зуавы таскают весь свой мир: необходимые пожитки, всякое барахло. Лагерь разметили. Палатки развернуты, поставлены, натянуты. Полотняный городок вырос в два счета.

Интенданты, само собой, запаздывали. Провианта нет как нет. Ротные окружили полковника, но тот лишь пожал плечами и снисходительно улыбнулся:

— Чего еще ждать от интендантских крыс? Завтра — в дело!.. Значит, надо беречь припасы… Непременно… расходовать только в крайнем случае. А сегодня… ну что ж, пусть люди сами о себе позаботятся. Даю вам полную свободу действий.

Завтра — в бой, а сегодня — гуляй душа! Обе новости в мгновение ока облетели лагерь, вызывая всеобщее ликование.

Солдат разбили на отделения, и каждое само обеспечивало себе пропитание. На командира… солдатских желудков была возложена невыполнимая задача: кормить изголодавшихся людей, даже когда провианта нет.

И он всегда с ней справлялся, причем котелки наполнялись с верхом. Как? Ларчик просто открывался: мародерство[5] и немножко удачи!

Меж тем в лагере царило заметное оживление. Одни подтаскивали камни, рыли ямы, сооружали очаги и ломали хворост, который дымил, потрескивал и наконец занимался. Другие бежали с котелками к протекавшей поблизости речке. Кое-кто осаждал повозку маркитантки[6], мамаши Буффари́к[7], и покупал втридорога всякие колбасы. Несколько человек отправились в разведку. Горн возвестил о раздаче похлебки и тут же пропел, что она кончилась, а горнист добавил с комической покорностью:

— А похлебка-то — тю-тю!.. Черт побери!..

— Эй, Жан, мать-перемать, что ж нам теперь, с голоду подыхать?..

— Потерпи малость!..

— У меня уже брюхо к спине присохло!

— Добывай жратву, мать-перемать, добывай, или не зваться тебе больше Жаном Оторвой.

Солдат, которого так бесцеремонно прозвали Оторвой, был великолепен. Двадцать три года, немного выше среднего роста, косая сажень в плечах, узкие бедра, мускулы борца, грудь колесом и — вспыльчив, как порох. Он высоко носил красивую орлиную голову, на затылке у него каким-то чудом держалась красная феска с синей кисточкой.

Малый был хоть куда — русая вьющаяся бородка, тонкий нос с легкой горбинкой и чуткими ноздрями, большие глаза сапфировой голубизны, ласковые и добрые, как у женщины.

Да, малый был хоть куда, но сам он, видно, и не подозревал об этом. Оторва широко улыбнулся, блеснув крепкими, как у молодого волка, зубами, и весело ответил:

— О-ля-ля! Повремените чуток! Кебир[8] сказал: «Полная свобода действий!» А раз так, не будь я Жан, если мы не провернем одно славное дельце!

С деловым видом он нанизал на ремень шесть фляг отделения и, задрав нос, широким шагом отправился в путь.

Его товарищи кинулись вдогонку.

— Оторва, мы с тобой!

— Пошли, ребята!

— Попахивает добрым винцом и свежим жарким…

— А ну бегом, да поживей!

Зуавы одолели крутой склон, теснивший левый берег реки, и перед ними, более чем на два лье[9], открылся необъятный горизонт. Возгласы изумления вырвались у пехотинцев из груди — такая неожиданная предстала картина!

Ухоженные поля, на которых недавно закончилась жатва, луга, виноградники, огороды, постройки, хутора, глинобитные хижины… И кишит всякая живность: быки, коровы, бараны, козы, свиньи, тут же — кролики, индюшки, куры, утки… ну просто Ноев ковчег![10]

Видно, где-то неподалеку расположился большой город, который черпал отсюда провиант. Вот он — там, вдали, весь белый, с золочеными куполами, с бастионами, домами, крытыми зеленой черепицей, сверкавшей под лучами солнца как изумруд.

— Севастополь, — сказал Оторва вполголоса.

Товарищи его, забыв на миг о цели своей вылазки, смотрели на город во все глаза.

Слева, словно яркие цветы, алели панталоны французских солдат, чьи полки расположились лагерем насколько хватало глаз: артиллерийские батареи, палатки, бивуачные[11] костры, бригады, дивизии — армия в тридцать тысяч человек.

Под прямым углом к французам устроились двадцать тысяч англичан; ряды их палаток врезались в линию горизонта. Справа, на другом берегу, чернели линии укреплений еще одной армии, безмолвной и мрачной.

— Неприятель!.. Русские, — пробормотал Оторва.

Расстояние между двумя армиями насчитывало не больше лье. В воздухе пахло порохом: скоро сражение.

Отдельные группы английских уланов[12] вели перепалку с казаками. Изредка слышались ружейные залпы, которыми обменивались аванпосты[13], временами доносились орудийные раскаты…

На нейтральном пространстве суетились солдаты всех армий. Мародерство — в разгаре. Зуавы пришли сюда последними и теперь рисковали остаться с носом. На минуту они застыли в восхищении, а затем поспешили дальше, прижав локти к корпусу, под жестяной перезвон своих фляг.

Первые аулы, деревушки, населенные татарами, казались совершенно опустошенными. Все было разграблено дочиста, и бедным крестьянам оставалось лишь оплакивать свой разор.

Зуавы, уже насмотревшиеся на подобные сцены, равнодушно проходили мимо и, перейдя с шага на бег, мчались вперед что есть сил. Навстречу им попадались пехотинцы, которые возвращались, нагруженные, как мулы[14], и пели во все горло. Лица у них побагровели от вина, скулы горели, глаза затуманились хмельной влагой.